в литературе. Все они работали в разных селах, но это не помешало нам создать литературный кружок. Вскоре установили связь с Москвой — с Всероссийским объединением крестьянских писателей (ВОКП), которое в то время становилось весьма представительной, творчески активной организацией. В ВОКПе наше первое письмо, вероятно, произвело впечатление: гляди-ка, дескать, вон в какой глуши знают о существовании организации и тянутся к ней! Нам оказали большое внимание. Завязалась переписка. И хотя никто из нас еще не был писателем, наш кружок стал как бы небольшой частицей организации крестьянских писателей в Заобье.

Находясь в разных селах, мы не могли собираться часто. Однако позднейший опыт подсказывает мне, что это обстоятельство лишь способствовало нашей творческой работе. Мы завели свой литературный журнал, который путешествовал из села в село, начиная свой путь из Верх-Камышенки. Каждый член кружка собственноручно и без всякого редактора «печатал» в нем свои произведения (стихи, рассказы, критические статьи) и отправлял с нарочным ближайшему члену кружка. Сделав большой круг по району, журнал возвращался ко мне. Некоторые наиболее удачные наши журналы мы отослали затем для ознакомления во Всероссийское объединение крестьянских писателей. Там и были замечены мои рассказы.

В мае 1929 года меня, как руководителя литературного кружка в Заобье, единственного, кто уже публиковал свои произведения в периодической печати, пригласили в Москву — на I Всероссийский съезд крестьянских писателей.

Для крестьян та весна была тревожной — долго не было дождей. А у меня на душе было радостно. Сборы в Москву были короткими. Я уезжал с полупустой плетеной корзиной, в которой, кроме запасных рубашек, лежали подорожники, напеченные моей хозяйкой. Расчет был прост: с подорожниками я управлюсь до Москвы, а там загружу корзину книгами.

III

Передо мною большая фотография: ее я бережно, как самую драгоценную реликвию, храню всю жизнь.

…В узком и убогом зале плотно, плечо в плечо, сидят и стоят, должно быть, более двухсот человек, чем-то очень взволнованных, с оживленными, устремленными вперед и слегка приподнятыми взглядами. На первом плане — ссутулившийся, словно стесняющийся своего высокого роста, человек в светлом костюме, с зачесанными назад густыми волосами и большими, обвисающими усищами. Он тоже с некоторым напряжением, исподлобья старается глядеть вверх, а его усталые, много потрудившиеся руки на коленях, в правой — недокуренная папироса. По выражению его резко очерченного, скульптурно выразительного лица, изрезанного резкими морщинами, видно, что он или очень устал, или чем-то недоволен, — возможно, только тем, что его усадили в первый ряд, впереди всех, кто собрался в зале.

Это Алексей Максимович Горький.

Среди тех людей, какие его окружают, узнаешь молодую, в соломенной шляпе, А. Караваеву, А. Дорогойченко, П. Замойского, А. Богданова, М. Исаковского… В глубине зала тоже немало знакомых лиц, и ушедших от нас по извечному закону, и погибших на войне, и ныне здравствующих. Большинство из них — крестьянские писатели, собравшиеся в начале июня 1929 года в Москве на I Всероссийский съезд своей организации, а снимок сделан в зале Центрального дома крестьянина, на бывшей Мещанской. (На съезде было 157 делегатов и, вероятно, около сотни гостей.) Стены невзрачного зала завешаны панно, плакатами и полотнищами с призывами, посвященными еще Первомаю и индустриализации страны; все это предназначалось, конечно, для приезжих крестьян. Впрочем, хотя зал и не подготовлен специально для писательского съезда, в нем ощущается дыхание того памятного времени.

Я стою у стены, позади усатого и седовласого писателя со скрещенными на широкой груди руками. Почему он поднялся со своего места, хотя и сидел в третьем ряду, я не знаю, а вот про себя знаю — не усиделось в те минуты, когда фотографировались с Горьким, не в моей это было натуре и власти. Но у меня почему-то, в отличие от многих, очень строгое — не по возрасту — выражение лица, очень сосредоточенный взгляд, будто я только что пережил какое-то потрясение и мне приходится с усилием разбираться в его природе. Да ведь так оно и было! Те люди, какие встречались с Горьким, легко меня поймут. Встреча с этим человеком большой культуры и редкостного личного обаяния, хотя бы и очень короткая, не могла не потрясти любого человека, в ком бьется русское сердце.

…Нынешним молодым людям трудно понять, с какими чувствами я ехал тогда в Москву. Сейчас тысячи детей летят в столицу, чтобы во время каникул осмотреть ее достопримечательности, побывать в ее музеях и театрах, и это всеми считается за обычное дело. О молодых же людях и говорить нечего: они носятся на воздушных лайнерах из конца в конец страны, иной раз и без особой нужды, а только ради развлечения: хочется пройтись по быстрым сибирским рекам, покататься на лыжах в горах Кавказа, полюбоваться гейзерами на Камчатке. А ведь во времена моей юности любая поездка из дальних мест в Москву считалась большим событием, почти чудом, которое любого человека заставляло трепетать. А у меня к тому же была не простая поездка.

Признаюсь, мне не однажды хотелось сознаться перед своими попутчиками, взрослыми людьми, зачем я еду в Москву, но я всю дорогу упорно отмалчивался. Во-первых, я был уверен, что меня, по виду почти ничем не отличавшегося от деревенских парней, обвинят в хвастовстве; во-вторых, я несколько суеверно чего-то боялся, вроде как сглаза: вдруг да окажусь не в московском поезде, а в своем сибирском селе! К тому же много времени у меня проходило в тягостных раздумьях, так что мои попутчики, пожалуй, относились ко мне с некоторой подозрительностью. А мне было о чем думать! Хотя я и давненько начал литературные опыты и мечтал стать писателем, но все еще, как оказалось, несколько легкомысленно относился к своим занятиям и своей мечте. А дело-то неожиданно приняло крутой оборот: отныне приходилось уже как-то иначе, с большей суровостью, что ли, разбираться в своих помыслах. Таким образом, в те пять дней, пока я добирался до Москвы, мне больше, чем когда-либо, пришлось думать о своей дальнейшей судьбе.

Хотя я примерно и знал, сколько займет дорога до Москвы, приехал туда — на всякий случай — дня за три до открытия съезда. Первым из делегатов, хотя и добирался из далекой дали! Во Всероссийском объединении крестьянских писателей меня встретили очень приветливо и с живейшим любопытством расспрашивали, как я добирался до столицы. Моя деревня в Заобье москвичам казалась еще дальше, чем мне Москва!

Меня устроили в Центральном доме крестьянина. На другой день, придя на Тверской бульвар, 25, где находилось правление ВОКП, я встретил уже известного писателя Ивана Шухова. Мы познакомились. Он повел меня бродить по Тверскому бульвару, где в те дни проходила книжная торговля.