В рассказе Джеймса не было ничего для меня нового. Ребекка зачитала мне его показания еще до заседания. Но я восхищался его смелостью. Он, как появился в зале, еще ни разу не взглянул на меня. Но я понимал, что настанет момент, когда он посмотрит мне в глаза и, быть может, даже улыбнется. Потому что сам я уже готов был ему улыбнуться.

— Расскажите, пожалуйста, суду, — попросила Ребекка, — что произошло потом. Когда поиски шли полным ходом.

— Это было перед тем, как тело Джорджа обнаружили в саду сэра Альфреда. В тот вечер мистер Эклз попросил меня зайти к нему. Когда я пришел, там уже было много народа. В то время я еще не знал, кто эти люди. Но теперь знаю, поскольку все они были свидетелями на суде.

— Вы можете назвать суду фамилии присутствовавших? — спросила Ребекка.

— Там были констебль Берд из соседней деревни, мистер Клерк — алтарник Кентерберийского собора, мистер Кассиди из Лондона — владелец скобяной лавки и еще один полицейский из полицейского участка Кентербери.

— Констебль Берд, мистер Клерк, мистер Кассиди и еще один полицейский, — медленно повторила Ребекка и повернулась к судьям. — Уважаемый суд, — сказала она, — все они вызваны в качестве свидетелей. — Затем она снова обратилась к Джеймсу. — Кроме вас, вышеперечисленных и мистера Эклза был кто-то еще?

— Был один человек, — сказал Джеймс. — Я прежде его не видел. Но он, похоже, был там главным. Его называли Джоном.

— Джон Коулман, — объяснила Ребекка судьям. — Он был вызван в качестве свидетеля, уважаемый суд, но он исчез.

Я увидел, что судьи едва заметно улыбнулись, и почему-то принял это за подтверждение того, что меня оправдают. Я попытался найти в публике Люси. Она тоже улыбалась. Рядом с ней сидели Мэтью, Питер и Джинни. Мои родные. Те, к которым я скоро вернусь.

— Расскажите суду, что происходило на собрании, — сказала Ребекка. — Можете не торопиться.

Она знала, что Джеймс собирается раскрыть суть заговора против меня, и хотела, чтобы его слушали внимательно.

— Этот Джон сказал, что тело Джорджа спрятано. Я был потрясен. Мистер Эклз говорил мне, что Джордж мешать не будет, но мне и в голову не приходило, что это означало убийство. Я спросил этого Джона, кто его убил. «Ваш руководитель, — сказал он. — Он лишь выполнял приказ». Мне было совершенно ясно, что приказ отдал Джон, а мистер Эклз его послушно выполнил. Помню, меня мутило. Мне хотелось уйти. Я не хотел иметь к этому никакого отношения. Я попытался уйти, но мне не дали. «Вы член „Круга“, — сказал Джон. — У вас есть обязательства». «Какие же?» — спросил я. Он протянул мне два листа бумаги: это были показания, которые я должен был дать в суде. Я пробежал их глазами и, к своему ужасу, понял, что убийство свалили на сэра Альфреда, а тело Джорджа закопали в его саду в Кенте. «Я не могу этого сделать», — сказал я. «Тогда с тобой будет то же, что с Джорджем», — ответил Джон. Мне пришлось остаться и слушать их. Им всем раздали показания и велели выучить наизусть. Всем, кроме Эклза. Ему поручили выступать в защиту сэра Альфреда. Это должно было быть его прикрытием. Все происходившее казалось мне дурным сном.

И тут Джеймс впервые посмотрел на меня.

— Мне очень стыдно, — прошептал он.

Я сдержал улыбку. Еще не время: Джеймсу было бы трудно ее вынести.

— Вы встречались с ним еще? — спросила Ребекка.

— Да, — ответил Джеймс. — Джон сказал, что надо все отрепетировать. И вечером перед арестом сэра Альфреда мы повторяли наши роли.

Я отлично помнил тот вечер. Мы с Мэтью возвращались из паба. Я вспомнил, как заметил свет в окнах Эклза и тени за шторами. Читка, как сказал Джеймс. Первый акт моего краха.

— Что произошло на той читке? — спросила Ребекка.

— Джон изображал прокурора, — сказал Джеймс, — а мы зачитывали свои показания. Констебль Берд зачитал, как он в тот вечер видел сэра Альфреда в машине, — чистый вымысел. Алтарник — как увидел яму в саду сэра Альфреда, а потом яма оказалась закопанной. Мистер Кассиди рассказывал, как сэр Альфред купил нож, а констебль из Кента — об отпечатках, обнаруженных на пуговице, которую нашли в машине. Все роли были написаны Джоном, и, по-моему, ему нравилось быть режиссером этой пьесы. Джону оставалось только позвонить в полицию и донести на сэра Альфреда, что он и сделал еще утром. Мы оставались там почти всю ночь, видели, как сэра Альфреда арестовали. Затем они выпили шампанского, которое принес Джон, и подняли тост в память об Адольфе Гитлере.

Публика снова потрясенно охнула, Ребекка выдержала паузу — ждала, пока утихнет эхо.

— Были ли еще подобные собрания? — спросила она.

— Да, — ответил Джеймс. — До суда мы собирались почти каждый вечер. Пока у нас все не стало от зубов отскакивать. Я понимал, что сэра Альфреда осудят, — сказал он. — Мы не оставили защите никаких лазеек.

— Последний вопрос, мистер Тернкасл, — сказала Ребекка. — Почему спустя столько времени вы решили рассказать правду?

— Я не мог с этим жить, — сказал Джеймс. — Вскоре после суда у меня случился нервный срыв. Я пытался покончить с собой. Меня мучило чувство вины. Затем меня поместили в психиатрическую клинику. И, пройдя лечение, я решил рассказать правду. Рассказать вслух, чтобы это услышали все. Потому что сэр Альфред невиновен. Он никогда никого бы и пальцем не тронул.

Он снова повернулся ко мне, и на этот раз я не стал сдерживать улыбку.

— Благодарю вас, мистер Тернкасл, — сказала Ребекка.

Джеймс сошел с подиума. Я видел, что его трясет. Он шел, пошатываясь, долгое и смелое выступление отняло все его силы. Выходя из зала, он схватился за перила, и, думаю, в коридоре он просто рухнул на ближайший стул и заплакал, ощутив наконец, что свободен.

Заседание отложили до следующего утра. Меня отвели вниз, посадили, не закрывая одеялом, в фургон. Оказавшись в камере, я опустился на койку и дал волю слезам. Тем слезам, которые все эти долгие месяцы и годы подступали к глазам, тем слезам, которым я не давал пролиться. Я плакал о годах, которые потерял, о своей верной семье, о своей будущей свободе. Но прежде всего я плакал о Джордже Тилбери.

33

Ребекка хотела просить, чтобы меня выпустили под залог. Она уверяла меня, что ввиду открывшихся сведений эту просьбу удовлетворят. «Вы сможете поехать домой», — сказала она. Но я ее отговорил. Потому что на самом деле я не хотел домой. Я боялся. Мне вдруг понадобилось оказаться в укрытии — в своей камере. Там я чувствовал себя как дома. Я бы чувствовал себя не в своей тарелке за столом с белой скатертью, фарфором и серебром. Я растерял навыки общения, стеснялся бы, боялся бы вопросов, на которые не мог ответить, злился бы, что каких-то вопросов не задают. Но прежде всего я опасался, что не смогу писать где-нибудь, кроме камеры. Что моя узкая койка, мое зарешеченное окно, мой деревянный стол на восемнадцати, что ли, квадратных метрах подсказывали мне каждое слово, помогали выстраивать каждую фразу, подстегивали мое воображение, заставляли писать, когда мне этого совсем не хотелось. Я не мог представить, каково это — писать на свободе? Но я понимал, что это — единственная радость, которой я готов лишиться, и думал, неужели все писатели должны сами строить себе тюрьму.