И добавил: «Я потерплю.»

Если невовремя прервать боотурский сон, время отомстит. Ноги, подумал Нюргун. В прошлый раз я заплатил ногами. В этот раз... Когда звезде не хватает времени, чтобы гореть, сердце ее превращается в черную дыру. Ничего, ладно. Сказал же, что потерплю.

Сугроб встряхнулся лесным дедом, чью спячку нарушили.

— Ар-дьаалы[60]! Уже вечер?!

Усох я только во дворе. Всю дорогу топал боотуром: по черному склону, через горелый лес, по скальной тропе, круто взбиравшейся к Уотову дому. Я не хотел усыхать. Я очень-очень не хотел усыхать. Мне нравилось быть сильным. И я находил повод за поводом, чтобы оставаться сильным — один другого убедительней. Как мохнатого наверх затащишь? А мохнатого с рогатым? А мохнатого с рогатым, и ворюгу впридачу? Взвалил я двуногую ящерицу на плечи, ухватил обе волокуши с добычей — и попер. Добрались, глядь, а кругом вечер! Поздней позднего: двор укутали тени, лиловое небо набирает густоту, из-за клыкастого хребта лезет щербатая луна.

Я-то был уверен — едва за полдень перевалило!

— Вечер, — Чамчай хмурилась, что-то подсчитывала на пальцах. — Хорошо хоть, сегодняшний. Могли и послезавтра вернуться...

На меня она не глядела. Я тоже смущался, но не удержался, переспросил:

— Послезавтра? Это как?

— Никак. Лишь бы не позавчера. Тебе хочется в позавчера?

— Нет!

Я вспомнил, что творилось позавчера, и вздохнул:

— Лучше послезавтра. На послезавтра мы хоть еды натаскали...

— Натаскал он! А разделывать Белый Владыка должен?

Сердится. За что? Сама же напросилась! Не пойму я этих женщин, хоть тресни! Я и себя-то, человека-мужчину, не всегда понимаю, а уж женщин и подавно! Вот скажите, отчего мне стыдно? Чего стыдиться, а? Уши горят-полыхают, и щеки за компанию. Хорошо, в темноте не больно-то разглядишь.

Вознамерившись исправить это досадное упущение, Чамчай метнулась в дом и вернулась с пылающим факелом. Я прикрыл глаза ладонью, щурясь от яркого света, и рассек бровь проклятым когтем.

— Убери! Мешает.

— Как ты добычу свежевать будешь? Наощупь?

— Я в темноте вижу.

Думаете, вру? Прошлой ночью моргал, таращился, а сейчас прозрел? Сказать по правде, я не знаю, что вам ответить. Наверное, ночь на ночь не приходится.

— А ты полон сюрпризов, женишок!

Насмехается? Вроде, нет. Спросить у нее, чего я полон? А-а, не хочу. И так слышу, что каких-то гадостей...

— Держи!

Чамчай протянула мне разделочный нож — Уотов, судя по размерам. Протянула рукоятью вперед, но это не помогло. Резко! Быстро! Слишком резко!..

Враг! Нож!

Нападает!

Плохой! Плохая!

Убью!..

Стыдно. Стыдно. Очень стыдно!

Природная стремительность в очередной раз спасла Чамчай. Отскочила, отбежала, и я со скрипом усох. А вдруг однажды не успеет?

— Наша песня хороша, — пробормотала удаганка. — Начинай сначала...

Она сделалась черней неба и надолго умолкла. Так мы и взялись за работу: молча, разойдясь шагов на пятнадцать, чтоб наверняка. Я свежевал и разделывал туши, начав с мохнатого детеныша. Куски отволакивал на ничейное место между нами и складывал на ветхий кусок ровдуги — его Чамчай принесла из дома. Когда я возвращался к туше, удаганка вслух считала до десяти, затем подходила, придирчиво осматривала куски, что-то подрезала — не ножом, когтями! — а то и перекусывала в узких местах, после чего уносила мясо в подземелье, на ледник.

Может, я и правда больной? Ведь только-только любились с ней! Так любились, что горы тряслись — от зависти! И вот опять кидаюсь... Это нож виноват. Если бы не нож, я бы не кинулся. Или кинулся, но за другим. И горы бы опять затряслись...

— А-а, дьэ-буо! Добытчики!

Надо мной воздвигся Уот. Подкрался он на удивление тихо, я и не заметил, и забоотуриться даже не подумал. Чудеса!

— Это Чамчай. Я тащил, и всех трудов.

— А кто зубастого пристрелил?

Надо же! Про ящерицу я забыл.

— Ну, я...

— Люблю! Обоих люблю! Семья, да.

— Ты, главное, можешь теперь за невесту не беспокоиться.

— За невесту? Беспокоиться? Зачем?

Наша песня хороша, вспомнил я слова Чамчай. Пришлось все объяснять Уоту заново: про невесту, про тварь-людоедку...

— Ворюга, — закончил я. — Убил!

— А-а-а, буйа-буйа-буйакам! — Уот пошел в пляс. — Бай-да! Бай-да! Зять! Люблю!

И произнес невероятное:

— Давай, помогу!

Втроем дело пошло веселей. Семья: брат, сестра, муж сестры... Не муж? Жених? После сегодняшнего — считай, муж! А что Чамчай хмурится, так это ничего. Она отходчивая. И это... Бойкая. Самая бойкая. Свежуя ворюгу, я сам не заметил, как вместо ножа поддел шкуру отросшим когтем. Удобно! Может, оно и неплохо — быть адьяраем? Коготь, кстати, заметно вырос. Второй, на безымянном пальце — тоже. На указательном третий наметился. Ну, когти, и что с того? Была у Юрюна Уолана одна семья, станет другая. Обычное дело. Уот на Жаворонке женится — сама ведь сказала, что за Уота пойдет? По доброй воле. Кто я такой, чтоб ее отговаривать? Я на Чамчай женюсь. Привыкну немного — и женюсь. Зайчик? А что — Зайчик? Посидит на цепи, Уот его и выпустит. Будет драться, с кем захочет, в свое удовольствие. На Зайчикову долю слабаки тоже найдутся. Охотиться станет, мохнатых в лоб бить...

Нюргун? Он, похоже, без меня отлично справляется. Эсеха запросто пришиб! Дядя Сарын говорил: «Ты — его ось, он — твой пленник. Ты не освободил его, ты его переприковал.» Вот, освободил. Нюргун большой, сильный. Вольная птица! И дом у него есть, крыша над головой. А я тут останусь, внизу. Папе с мамой весточку пошлю, на свадьбу приглашу. У нас с Чамчай дети пойдут. Чамчай умная, будет мне советы давать — не хуже дяди Сарына. Объяснит, что делать, куда идти, как поступать. А я буду слушать и слушаться. Не надо с Уотом драться, погибать не надо, спасать никого не надо...

Дядя Сарын. Тетя Сабия. Я обещал.

Не смог. Не спас. Слабак.

Что ж теперь, данное Уоту слово нарушить? Без толку костьми лечь? Ради чего? Кому от этого лучше будет? Ну хоть кому-нибудь? Скажите, а?!

— Вы тут это... Дальше сами, кэр-буу!

Уоту быстро надоело трудиться. Он оторвал от ворюги полосу сырого мяса, затолкал ее в пасть и принялся жевать, громко чавкая и пуская кровавые слюни.