Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке — в мешке приятно звякнуло.

— Ну и дела, — покачал головой торговец. — Надо же… Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! — Он перевел взгляд на челядина. — Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво с раками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!

Церковный староста Мефодий — тоже выжига известный — был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да — князь! Хоть и скрывал он свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда.

Впрочем, долго князь с ним не разговаривал — зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны в пути-то к новой пустыни мало ль что приключиться может, места вокруг глухие. А ведь князь — язычник! И вот щедрою рукой жертвует на обитель. Уже, говорит, и послушники объявились, охочие ехать в дальний-то монастырь, откуда и прознали? Вроде бы ни с кем планами своими не делился Мефодий, окромя Никифора. Так, может, тот и разболтал? То худо… Впрочем, нет худа без добра — иначе б не было и послушников, а как без них обитель строить?

Придя домой, староста велел челядинам крепко запереть ворота и двери и высыпал на стол полученное серебришко. Пересчитал, разделил на две примерно равные кучки. Подпер кулаком голову, посидел этак, на серебро смотря, подумал. Потом отгреб из той кучи, что справа, горсть, присоединил к левой. Снова подумал. Еще отгреб — от правой кучки к левой. Затем вздохнул и аккуратно сгреб левую, большую, кучу в подол рубахи. Подошел к распахнутому сундуку, ссыпал монеты, закрыл крышку. Посидел на ней. Затем, накрыв рогожкой оставшиеся лежать на столе деньги, выглянул во двор, справился у служки, не приходил ли брат Никифор.

— Был, как же! — поклонился слуга. — Тебя, кормилец, ждал-пождал — не дождался. Обещался вечерком зайти. Может, и придет вскорости.

— Как придет, немедля ко мне! — распорядился Мефодий и нервно заходил по горнице из угла в угол. — Вот так князь! — изумленно приговаривал он. — Вот так Дир! А говорили — язычник.

Хельги проснулся рано — едва забрезжило. Челядин уже растапливал очаг. Чувство неосознанной тревоги почему-то не покидало ярла, хотя откуда оно взялось, он не мог бы сказать. Вроде и не снилось ничего такого, но…

В гостевой зале вдруг послышался шум: шаги, громкая ругань. Голос был знакомый — Снорри. И чего не спится? Впрочем, здесь все поднимались рано.

— Ты не спишь, ярл? — Снорри подошел к двери.

Хельги вздрогнул: похоже, его нехорошие предчувствия оправдывались. Быстро натянул тунику, отворил дверь:

— Что?

— Никифор, — вымолвил молодой викинг, протягивая ярлу кусочек пергамента.

— «Господь позвал меня в путь», — прочитал ярл. Написано было местным письмом — глаголицей, кою Хельги старательно изучал в последнее время. — «Дела мои нужны Господу, и я верю: когда создам обитель, козни препоганого языческого волхва будут разрушены благодатью Божией. Прощайте же, и да поможет вам Бог». Да поможет вам Бог… — грустно повторил ярл. — Просмотрели мы Никифора… Просмотрели.

Когда буря

Разбила наш дом

И черное небо нас ослепило,

Мы теснее прижались друг к другу

И так испытали то,

Что дальше

Случилось.

Элизабет Борхерс. «Непогода»

Мечислав-людин выехал к Любомире засветло — покуда до Притыки доедешь, уже и рассветет вовсю. Лошадь, однако, не гнал, не спеша трусил себе по дорожке, то ныряющей в кусты, то взбегающей на холмы, поросшие березой и дубом. По правую руку синела река, а по левую, сколько хватало глаз, тянулись поля, уже почти сжатые, лишь кое-где оставалось еще жито, да и там с утречка раннего трудились земледельцы. Желтое жнивье словно спорило своим цветом с солнцем, недаром и прозвали этот месяц «руян» — «желтый», а еще называли «хмурень». Правда, небо пока не хмурилось, не истекало дождями, оставаясь по-летнему чистым, но ясно уже было — не за горами настоящая осень, с грязью, проливными дождями и ветром.

Доехав до излучины, Мечислав резко повернул коня в кусты — знал прямую дорогу. На росной траве за кустами едва виднелись две колеи — следы повозки Любомиры, частенько наведывавшейся сюда то за сеном — на лугу стояли стога, то за речным песком — чистить домашнюю утварь, то за камышом — перекрыть крышу. Много было работы в Любомирином хозяйстве.

Где-то впереди послышался вдруг гневный собачий лай. Мечислав на всякий случай отцепил от седла рогатину. Зашуршали кусты и, раздвигая ветви могучей грудью, на тропу выскочил огромных размеров пес необычной желто-палевой масти. Пес яростно рычал, скаля острые зубы.

— Тпрруу, — придержал коня Мечислав и широко улыбнулся собаке: — Орай, Ораюшко, что ж ты лаешь, аль своих не признал?

Пес перестал лаять, однако и особого дружелюбия не выказывал — крутился вокруг всадника, лишь изредка подергивая хвостом, да всё оглядывался на кусты — видно, ждал хозяйку. И дождался: бесшумно обойдя Мечислава сзади, на тропинке возникла Любомира — высокая, крепкая, словно башня детинца, с грубым неприглядным лицом, скорее даже — ликом. Цыкнула на собаку — Орай поджал хвост, заскулил обиженно, искоса посматривая на хозяйку, дескать, хотел ведь как лучше, и вот…

— Ну, здрав будь, Мечиславе.

Хозяин щековицкой корчмы, вздрогнув, обернулся.

— Испугала ты меня, Любомира, — честно признался он. — Никак не привыкну к шуткам твоим.

— А пора бы! — усмехнулась женщина и вдруг бросила на Мечислава такой умильный взгляд, какой вряд ли кто ожидал от крепостной башни. — Ране тебя ждала. Чего не ехал?

— Некогда было. — Мечислав улыбнулся. — Теперь вот нашлось времечко.

— Ну, езжай, коли нашлось, — шагнув вперед, махнула рукой Любомира и, подумав, добавила: — А парень твой в амбаре заперт. Пытался, змей, убежать — пришлось Орая на двор выпустить.

— Справная ты баба, Любомира, — одобрительно кивнул Мечислав.

— Я-то справная, — со вздохом сказала женщина. — Только вот мужик… нечастый гость у меня.

Мечислав не выдержал, соскочил с коня. Пес тут же зарычал…

— Привяжи-ко Орая, люба! — страстно прошептал он, с томлением глядя на Любомиру.

— А и не надо привязывать, — тоже шепотом отозвалась она и, повысив голос, приказала: — Домой, Орай! Домой.

Мохнатый хвост Орая еще не успел скрыться в зарослях, как любовники с жаром бросились друг другу в объятья. И хоть Мечислав-людин не уступал крепостью медведю, несладко ему пришлось в крепких руках Любомиры. Уж она потрепала его изрядно, да Мечислав тому и рад был — нечасто случалось ему любить такую женщину, что по всем статьям могла дать фору любому мужику.