Царица Ирина слушала мужа внимательно, своими мыслями делилась:

— Вера наша, батюшка царь, после опричнины пошатнулась. Помоги владыке Иову укрепить её, пусть он попов и дьяконов в разум наукой приводит, — поучала Ирина, пытаясь успокоить на сон грядущий своего блаженненького супруга.

А царь Фёдор не всегда успокаивался на ночь. Иногда долго лежал без сна, думал. Ему было понятно желание Иова укрепить церковь через монастыри. Сам он не раз был очевидцем, когда по воле отца попами ставили «глухих мужиков». «Велю я ему Апостол читать, а он ступить не умеет, — вспоминал Фёдор. — Даю Псалтирь в руки, он и по нему едва бредёт. Инок же ночью всё на память прочтёт: и Апостол, и Псалтирь, и молитвословия из триоди цветной, из триоди постной, и Акафист Иисусу Сладчайшему, и Канон Ангелу Хранителю». И другое вспоминает царь Фёдор, то, о чём царица говорила, о вреде, который принесла опричнина.

«Что это за шутовской монастырь устроил батюшка, собрав три сотни татей-опричников, да назвал их братией, да сам принял звание игумена, а князя Вяземского произвёл в келари. Да потом грехом себя несмываемым покрыл: всех штатных разбойников скуфейками монашескими да чёрными рясами наделил. Да устав для них сам общежительный сочинил, сам же на колокольню лазил звонить к заутрене. В церкви читал ересь — уши горели, и земные поклоны бил, что со лба не сходила кровь. — Зримо всё видит Фёдор, будто вчера случилось. — Вот уж и обедня закончилась, трапеза началась, батюшка кормит весёлую «монашескую братию», пока не объедятся и не обопьются, сам за аналоем читает братии поучения отцов церкви о посте и воздержании. А я всё поглядываю за батюшкой, и даже тогда, когда он обедает в одиночестве, дремлет или идёт в застенок присутствовать на пытке».

Не спится Фёдору. Со стен спальни смотрят на него лики святых древнего письма, точит глаза на нём Иоанн Богослов, апостол византийского письма, привезённый в Новгород ещё пятьсот лет назад. Иоанн будто живой во плоти, да шрам на щеке — от удара плетью батюшки во гневе — почернел.

Сей гнев батюшка проявил ещё в опальном Новгороде да, раскаянием охваченный, повелел Иоанна Богослова отправить в Москву и вознести в своей спальне. Фёдор любит эту икону, как и всё то, что пострадало от тирании батюшки, — всё им любимо, будто несёт он крест за отца. И церковь Фёдор любит за то, что многие страдания от отца претерпела.

Да кажется, совсем сие недавно было, всего каких-то тридцать лет назад, когда по воле батюшки съехались в Москву задолго до Соборного заседания сорок иерархов, важных архиереев и настоятелей главных монастырей. Тогда Фёдору было невдомёк, почему сорок иерархов, но, зная коварство батюшки, он долго думал над тем — и открыл отцовское иезуитство. А как открыл, так и ужаснулся, зная, что батюшка был не только жесток, он был ещё и хитроумен в жестокости. Любил придавать привычной символике такой ужасный изуверский смысл, что самые мужественные мужи приходили в трепет. Было сорок мучеников за христианскую веру. Вспомнил про них Фёдор, потому как праздновали их недавно в день 9 марта. Утоплены были те сорок мучеников севастийских только за то, что страдали за веру.

В тот день, 9 марта, батюшка долго издевался над сорока русскими иерархами-мучениками. В каких только смертных грехах их не обвинял. «Дворянство и народ вопиет к нам со своими жалобами, — кричал Иван Грозный с амвона Благовещенского собора, — что вы, иерархи, присвоили себе все сокровища страны...» А Фёдор в ответ кричал, но только в душе, что он, батюшка, из Новгорода, из всей Новгородской епархии вывез тысячу возов церковного добра. И даже нательных крестов не оставил церковникам.

Грозный обвинял иерархов в том, что церковь торгует всякого рода товарами, но не платит престолу ни пошлин, ни военных издержек, что попы застращали робкую совесть благороднейшего круга царских подданных и захватили себе в собственность третью часть городов, посадов, деревень русского государства. И всё хитростью, волшебством и знахарством. «Батюшка, да как можно хулить церковь!» — снова кричал в душе Фёдор. И продолжал слушать отца, леденея душой и телом в холодной ризнице.

— Вы покупаете и продаёте души нашего народа, ведёте жизнь самую праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях. Ваша жизнь изобилует кровавыми и вопиющими грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом...

Фёдор не мог больше слушать сей изуверской ругани, он убежал из собора. Одно ему стало понятно из всего услышанного: батюшка не тронет иерархов и пальцем. А грязь он лил на них лишь потому, что сам отмывался от той грязи, в какой утонул и винил других.

И теперь Фёдор удивлялся, что патриарх Иов любит его, вместо того чтобы ненавидеть за грехи отца. «Богомолец ты мой славный, — шептал, засыпая, царь, — да я ничего не пожалею, чтобы укрепить православную церковь».

Царица Ирина тоже мучилась бессонницей в эту летнюю ночь. Да и не мучилась, а страдала любовью к своему царствующему супругу. А любила она его за кроткий нрав, за то, что он ни в чём не согрешил перед Русью и её народом, за то, что год за годом христиане утешались мирной жизнью, свободно рожали детей и не боялись, что их отнимет война или опричнина. И о своём будущем дитяти, каким затяжелела, она думала сладостно-спокойно. И молила в своих ночных молитвах Бога об одном, о том, чтобы продлил дни жизни государя всея Руси Фёдора, который и в бытие своё считался россиянами святым.

И каждое утро Ирина приходила к патриарху Иову и просила его, чтобы церковь молилась за здоровье её супруга.

Но когда царица Ирина прослышала, что какая-то ведунья Катерина уворовала царский след близ Благовещенского собора, то она так испугалась за жизнь царя, что прибежала к патриарху простоволосая, со слезами на глазах и причитая, спросила Иова:

— Отче владыко, кой извет в волшебных чарах сотворила девка Катерина во страх царской жизни?

Иов долго и как мог успокаивал перепуганную царицу:

— Царю-батюшке погрозы не будет. Происки девки Катерины в пользу государя направлены, в Божье наказанье ведунье Щербачёвой.

— Да как же можно взять след без погрозы? — усомнилась Ирина.

— Не брала Катерина следа царёва, но крестное знамение положила на него, отгоняя помыслы нечистых сил. Ты уж поверь, дочь моя, твоему духовному отцу. Так всё и было, как сказано мною.

Ирина, эта чистая