Но проходит десять лет, Кеннеди сменяет Джонсон, а того – Никсон; история движется от Карибского кризиса к поражению во Вьетнаме; происходит подавление Пражской весны; бунтует Париж; демонстранты выходят на марши, требуя запретить бомбу, – а Лин по ночам все так же терзается неотступными вопросами, и никакое снотворное, прописанное врачом, не помогает. Тетя Роза однажды рассказала ей, как все произошло: мама и бабушка Лин, вместе, рука об руку.

Лин никогда не задумывалась об этом, но, скорее всего, когда ее мама погибла, она была моложе, чем Лин сейчас.

«Меня здесь быть не должно» – фраза, которую Лин никак не может выбросить из головы. Эти слова неумолчно стучат у нее в ушах, со временем все громче и громче. И Лин все сильнее ощущает: ей не место в окружающем мире, она здесь чужая. Ей не место в чудесном доме с чудесной мебелью и чудесными детишками. Она носит в себе тьму. Ей все труднее дается улыбка.

Альберт ходит в синагогу, но Лин синагога больше не помогает и не привлекает. Все эти зелья и фокусы – шабат, Рош а-Шана, Ханука, Песах, Йом Кипур – сплошь пустые скорлупки, ничего внутри. И Лин злит и разочаровывает то, что Альберт продолжает исполнять все эти правила – бессмысленные правила. У него нет времени на вопросы, которыми задается Лин, и он просто говорит ей: «Радуйся жизни, будь счастлива и живи как жила». Но теперь его мягкие слова для нее пустой звук, точно так же, как и слова в синагоге. Она чувствует, как меняется изнутри: в ней, точно росток из зерна, проклевывается кто-то новый – испуганный, страждущий, требовательный.

Лин чувствует, что раньше никогда в жизни не принимала решений, у нее толком не было своего мнения, и все это как-то связано с тем, что она не осмеливается обернуться и заглянуть в собственное прошлое. Но ведь, когда оно порой высвечивается перед ней какими-то обрывками, Лин пугается и в голове у нее раздается все та же фраза: ее не должно здесь быть, она должна была погибнуть в Аушвице, со своими родными.

Счастливое десятилетие закончилось, и с начала 1970-х Лин снова в свободном падении, апатичная, но раздражительная, выпавшая из жизни, отрезанная от окружающего мира, словно ее выстригли из него по контуру, как бумажную фигурку. Она не в состоянии заговорить об этом с Альбертом, потому что, пока она оцепенело бездействует, а внутри ее переполняет смятение, он-то совсем не меняется, придерживается прежних обычаев и привычек, добрый, но негибкий и не понимающий ее внутреннюю жизнь.

* * *

Тем временем, пока Лин все пристальнее вглядывается внутрь себя, Ма ван Эс вглядывается в мир вокруг и переживает о нем. В дневнике, который она вела почти десять лет, Ма пишет, что не понимает, как окружающие умудряются жить сами по себе, свободными от долга, не ценя все имеющиеся у них блага. О Лин она пишет часто и с любовью, но все-таки считает, что та, как и все ее дети, слишком много копается в себе, задается ненужными и надуманными вопросами – а ведь мир в опасности. Кроме того, в мрачные минуты Ма мучает страх, как бы снова не разразилась война:

С возрастом Ма кажется, будто время летит все быстрее, и тем не менее, поглощенная тревогой о судьбах мира, она по-прежнему укрывает под крылом новых подопечных. Например, когда ее сестра Беп разводится и в семье вспыхивают скандалы, грозящие навредить детям, Ма забирает племянника и племянницу на полгода. Все это действует на ее душевное состояние. Она знает, что полнеет, но, как и раньше, у нее не получается соблюдать диету. Как всегда, Ма тревожит собственная непривлекательность: разве в таком виде она пара сильному и деятельному мужу?

Только с маленькими детьми Ма чувствует себя в своей стихии: переживает все их болезни и радуется их маленьким победам. Она счастлива, видя беременную дочь и приемную дочь, Али и Лин, а когда у Лин рождается «очаровательная малютка» Батья, то Ма пишет Лин, что ее переполняют радость и радужные надежды. Материнство для Ма – главный смысл жизни.

Однако запись о материнстве Лин – из числа последних в дневнике. «Думаю, хватит мне вести дневник, – пишет Ма спустя несколько страниц. – Пишу я сюда лишь время от времени, да и ничего интересного, по-моему». Без маленьких детей у Ма опускаются руки, она теряет смысл жизни и все чаще, несмотря на старания, поддается унынию и ворчит.

К началу 1970-х Ма и Лин уже изрядно отдаляются друг от друга. Они видятся на днях рождения и иногда на Рождество, но отношения между ними лишаются глубины. Если Лин звонит по телефону, Ма отвечает: «Перезвоню попозже», но слово сдерживает редко.

Но вот наступает сентябрьский вечер 1972 года. Нынче Йом Кипур, и подошел черед Альберта читать речь в синагоге. Лин с ним не идет. Как теперь часто бывает, она остается дома, сидит и смотрит, как струйки дождя сбегают по оконным стеклам, и в голове у нее все та же фраза, от которой нет спасения.

В половине десятого Лин слышит, как Альберт поворачивает ключ в замке.

– Как твоя речь? – спрашивает она.

– Если бы ты там была, ты бы знала, – отвечает он.

Раздражение мужа ее не удивляет, но едва он произносит эти слова, как внутри у Лин происходит нечто странное. Будто прозвучало волшебное слово. Будто щелкнул какой-то выключатель. Лин встает с дивана и поднимается наверх – ноги как свинцовые, – потом, ступая по лестничной площадке, застеленной ковром, проходит в ванную и открывает шкафчик над раковиной.

В этот миг она нашла идеальное решение. И едва не улыбается – какой отличный выход. Что, если ее в один миг здесь не станет?

Обычно Лин терпеть не может глотать таблетки и даже не умеет. Они застревают у нее на языке и горчат, а вода течет в горло. Потому-то она редко их принимает. Потому-то еще так много осталось. Но на сей раз глотать легко. Все удается. Минута не прошла, как блестящие пластинки уже пусты и под фольгой – ничего. Медленно и старательно Лин укладывает упаковки из-под снотворного обратно в шкафчик и спускается по лестнице.

На улице все еще дождь. Она садится на диван. Шум дождя успокаивает, убаюкивает, помогает ей уснуть.

Вот фотография Бена Спиро, двоюродного брата Лин, сделанная у нее на свадьбе в 1959 году. Он впервые попадается мне на снимке после того, давнего, с Плеттерейстрат, где он еще щекастый младенец и сидит с пальцем во рту на коленях у матери, а рядом Лин в клетчатом платье и с белым бантом в волосах.