Я уже почти поднялась, чтобы попрощаться перед ухо-Дом, но Зильбер неожиданно продолжил:

— Если теоретизировать дальше, то можно прийти к выводу, что не только люди, но и народы наделены генетической память. То, что у каждого народа есть определенный характер, — хорошо известно. Например, педантичность англичан, жизнерадостность итальянцев, бесшабашная духовность русских и так далее. Но у народа, как и у человека, еще также присутствует и генетическая память, не то, что определяет характер народа, а то, что определяет отдельные пути его развития. Например, если говорить о самом очевидном, то антисемитизм или, скажем шире, ксенофобия вообще — это генетическая память, которая передается через поколения конкретного народа. Поэтому народу начать, скажем, погромы или любой формы геноцид будет психологически проще, если геноцид заложен в его генетической памяти. Именно подсознательное ее движение через поколения народа и является причиной вечности всех форм коллективных фобий, и вечности антисемитизма в том числе. Когда я вернулся с фронта...

Я подняла брови, и, конечно, он заметил мое удивление и сказал с заметной гордостью, как обычно пожилые люди говорят о своих прошлых заслугах, будто те могут служить, противовесом постылой старости:

— Конечно, я воевал в британских войсках и в Африке, и в Европе. Так вот, когда я вернулся...

Я поняла, что это еще на час. Все, что он говорил, было очень даже интересно, но я должна была идти, я знала, что задержалась, и Марк уже нервничал. Я встала.

— Доктор, — сказала я, лицо мое было серьезно, — вы очень интересно рассказываете, и я бы сидела всю ночь и слушала. Но уже действительно поздно, и для вас поздно, и меня ждут и волнуются...

Я замолчала, не зная, как продолжить. Зильбер тоже поднялся.

— Да, да, конечно, как-нибудь в другой раз, — произнес он.

— К тому же не нагружайте меня сразу слишком большим объемом информации, дозируйте ее. Дайте мне переварить сначала уже высказанные вами мысли.

Это я сказала, конечно, немного льстиво, впрочем, искренне. Он засмеялся то ли моей очевидной лести, то ли ему все же были приятны мои слова.

— Конечно, Марина, у нас еще будет время, мы еще к этому вернемся, — сказал он, и глаза его, которые притихли за время его рассказа, вновь вспорхнули.

Всю дорогу домой, в автобусе, и потом дома меня не покидал все тот же грустный осадок, я даже с Марком была как-то по-особенному печально-нежна. И когда моя голова приютилась у него на плече, и рука, переброшенная через грудь, трогала пальцами его кожу, я вдруг вспомнила:

— Знаешь, Марк, прошло ведь три года, как мы вот так же лежали на этой кровати, и ты мне рассказывал историю про птицу, которая училась быстро летать. Помнишь?

— Помню, — согласился Марк, ему, казалось, тоже передался мой меланхолический настрой, и он был задумчив.

— Три года, это ведь немало, — предположила я. Марк молчал, и я повторила в форме вопроса:

— Немало ведь, да, Марк?

— Немало, — опять согласился он.

— Да, немало, и, конечно, столько всего случилось: и жизнь другая, и люди вокруг, и я совсем другая, — мне очень хотелось, чтобы он отвечал, мне просто был необходим его голос. — Я изменилась, Марк?

— Да, ты очень изменилась, — поддержал он меня.

— Так лучше? — снова спросила я. — Так лучше, чем было раньше?

— Так лучше, — снова поддержал меня Марк. — Так просто хорошо.

Мы замолчали, спать не хотелось, и мы лежали и думали каждый о своем, хотя я ни о чем вообще не думала, я была в эмоциональной прострации — просто лежала у него на груди с открытыми глазами и ни о чем не думала. Просто было хорошо, тихо и спокойно, и еще печально.

— Ты о чем думаешь? — спросил в конце концов Марк.

— Три года, — ответила я скорее по инерции, — это действительно много, и действительно многое изменилось. Но на самом деле ничего не изменилось, по сути все то же самое. Да, люди вокруг другие, работа, но не это ведь важно. А важно то, что, как и три года назад, я лежу на твоем плече, и та же ночь, и тот же воздух, и все то же, и получается — ничего не изменилось.

— Это хорошо или плохо? — спросил Марк.

— Не знаю, — ответила я. — Наверное, не хорошо, не плохо, а просто это так.

— Ты сказала, что запомнила историю, которую я тебе рассказывал три года назад, да?

«Да», хотела сказать я, но промолчала.

— Так вот, если ты помнишь, та птица, научившись качественно быстрее летать, попала в другое измерение.

— Да, — снова согласилась я, но на этот раз вслух.

— Так вот, ты теперь в таком измерении, — он выдержал паузу. — Где все качественно быстрее летают. Другие туда просто не попадают, в твое измерение.

— Ты имеешь в виду Гарвард? — спросила я.

— И Гарвард, и все остальное, но главное, конечно, Гарвард. Но не забывай, что, помимо этого измерения, существуют и другие, куда попадают те, кто умеет летать еще быстрее.

— Ага, — сонно ответила я, давая понять, что на его обычное занудство у меня нет сейчас ни сил, ни желания. Но он не понял. «А Зильбер бы понял», — шевельнулась вялая, тоже усталая мысль.

— Единственная разница, — продолжал непонятливый Марк, — что теперь тебе конкурировать не с кем.

Вот тебе и раз, подумала я, и сонная прострация, еще секунду назад безоговорочно владевшая мной, неожиданно разжала свою мягкую, но властную хватку.

— На том уровне, на котором сейчас ты, находится так мало людей, что для всех найдется место в будущем. Места разные, конечно, но все достойные, так как хороших мест больше, чем вас, — так устроена система. Это для того, чтобы люди, не достигшие еще вашего уровня, тоже имели шанс, если они пропустили его раньше, так сказать, двойная фильтровка, вторая попытка. Но вы уже отфильтрованы, вам места гарантированы, и, что важно, вы друг другу не мешаете, вы не конкурируете друг с другом.

— Марк, — перебила его я, — я ничего не понимаю, ты ведь сказал, что над нами следующее измерение. Там ведь мест меньше, чем нас в этом измерении.

— Нет, не так, — ответил он. — Там мест ровно столько, сколько тех, кто туда дотянет, там нет ограничений на места. Поэтому единственное, с кем тебе предстоит конкурировать, это с самой собой. И так отныне всегда, тебе не надо больше побеждать других ни на конкурсах, вообще нигде — спортивная жизнь кончилась, теперь тебе предстоит бороться только с собой. Всю оставшуюся жизнь.

— Но это ведь страшно, Марк, всю жизнь бороться с собой? — испугалась я.

— Ты можешь иногда делать передышку, но вообще, конечно, нелегко, это правда, — согласился он со мной. — Но ты ведь сама выбрала этот путь.

Ну, это как сказать, подумала я, но сказала другое: