и позолоченные маски львов, были переданы в Музей Петербурга. Он незадолго перед тем был основан и находился в доме архитектора Сюзора, на 1-й линии Васильевского острова[250].

Упомяну еще об одном нашем огорчении, когда талантливый архитектор Леонтий Николаевич Бенуа, строя на Васильевском острове родовспомогательный институт имени Отто, вытянул громадную трубу фабричного характера как раз за Биржей, тем испортив один из прекраснейших видов города[251]. Конечно, при изображении этого места я ее неизменно выбрасываю. Также стараюсь избегнуть и не рисовать церковь Воскресения на крови, что в начале Екатерининского канала, как совершенно неподходящую по своему стилю к облику города.

Я не собираюсь описывать наш город, так непохожий ни на один в мире. Я просто не смею. Кто может после Пушкина вдохновеннее и глубже описать этот строгий, торжественный и пленительный город.

Упомяну о своих любимых местах — местах, почти всегда связанных с водой. Силуэт крепости с ее бастионами. Биржа с ростральными колоннами, набережная около нее с красивыми гранитными спусками. Они кончаются двумя громадными шарами. Адмиралтейство, памятник Петру, сфинксы, Академия художеств, перспективы рек и каналов с набережными, украшенными чугунными дивными решетками, барки, суда, пароходы, буксиры — все привлекало мой глаз художника. Я без конца бродила по городу и, прислонившись к какой-нибудь будке, стене или перилам (я не любила, когда кто-нибудь стоял за моей спиной), безудержно, со страстью рисовала.

Работы у меня в то время было по горло. Я так много работала, забывая о своих малых силах, отпущенных мне судьбой, что к весне заболела. Уж очень много времени и труда брала у меня техника гравюр. Краски, бумага, способы печатания — все было ново и все приходилось самой доставать и осваивать.

«…На Страстной неделе я все время гравировала, и потом мне пришлось много печатать, и вдруг моя правая рука повисла как плеть. Я не могла ни причесаться, ни одеться, ни здороваться, и вот только сегодня немного с ней справляюсь. Признаться, я испугалась, что это вроде моей шеи… то есть вроде паралича…»[252]

В издании журнала «Мир искусства» я не принимала участия. Если у меня бывали какие-нибудь дела с журналом, то ко мне заходили Дягилев или Философов. Я больше любила иметь дело с Философовым, который относился ко мне мягко и ласково. Дягилев держал себя диктатором, вид его был заносчив и высокомерен. Он своим тоном меня раздражал.

Но я никогда не пропускала заседаний по делам выставок «Мира искусства», которые устраивались в помещении редакции. На них, кроме вопросов, близко касающихся устройства выставок — о помещении, о времени, об экспонатах и экспонентах, — поднимались существеннейшие вопросы о целях и задачах нашего общества. Александр Николаевич говорил, что для того, чтобы общество могло долго жить, оно не должно строго замыкаться в определенные рамки. И в нем необходимо признавать все новые направления в искусстве. Внимательно следить за появлением молодых художников, если даже они будут крайне новаторского характера. Лишь бы в них были настоящая любовь к искусству и одаренность. Рассказ, содержание в картине общество «Мир искусства» не отрицало, но они не должны были подчинять себе живописные задачи. Искусство живописи должно было стоять на первом месте. Нам вменялось в обязанность посещать выставки и отмечать, что появлялось в них талантливого и искреннего.

Как сейчас помню хорошие вещи Анисфельда на ученической выставке, после которой он был приглашен и поступил в члены нашего общества, чем вызвал негодование профессоров академии. Также мы сразу заметили Александра Яковлева[253], да и многих других.

Несколько лет спустя горячий спор вызвал вопрос — приглашать ли на выставку Гончарову, Ларионова, братьев Бурлюков и других художников, но Бенуа настоял[254].

Такое направление общества вызвало уход из него Михаила Васильевича Нестерова, хотя он и давал на выставку «Мира искусства» свои вещи. Аркадий Александрович Рылов тоже ушел. Его к этому усиленно склонял Куинджи, который опасался ослабления основанного им общества.

Особенно запомнилось мне собрание участников выставки, состоявшееся 24 февраля 1900 года в помещении редакции[255]. В первый раз я там увидела двух наших замечательных художников — Михаила Васильевича Нестерова[256] и Исаака Ильича Левитана. Нестеров был бледный, среднего роста, стройный и худой. Лицо тонкое, одухотворенное, с проницательными умными глазами, с высоким выпуклым лбом глубокого мыслителя. Какой замечательный художник! Проникновенный, чистый и возвышенный. Я преклонялась перед ним.

Левитан был очень похож на портрет, сделанный с него Серовым[257]. Он в то время уже тяжело болел. Сидел глубоко в большом мягком кресле и тихо говорил. Я находилась рядом с ним и помню, как сейчас, наш тогдашний разговор. Он мне довольно долго говорил о преимуществах вегетарианского питания, а потом, бледно улыбаясь, прибавил: «Ну, вам еще рано об этом думать».

Большой, дивный художник, которого мы так рано потеряли!

Несколько раз видела в те годы Михаила Александровича Врубеля — у Бенуа и на выставках. Он вызывал среди нас всеобщее поклонение своему огромному таланту и глубокий интерес к своей богатой и исключительно своеобразной личности художника. Я была страстной поклонницей его вещей и с неослабным вниманием наблюдала за ним. Он был неразговорчив, неоживлен и по наружности непримечателен, но его живописные вещи вызывали во мне восторг и непонятное волнение. Его сочетание красок было неожиданно, терпко и необыкновенно полнозвучно. Сочетание холодного зеленого цвета со всеми оттенками синего или лилового он впервые внес в живопись. И как его живопись звучала! Какая насыщенность! Его роспись церкви Кирилловского монастыря я предпочитала васнецовской во Владимирском соборе в Киеве[258].

Во время устройства выставок «Мира искусства» я прежде всего шла смотреть вещи Врубеля. Он всегда присутствовал при развеске своих вещей, сосредоточенно и молча приводя их в порядок.

Помню, как он незадолго до своей болезни заканчивал на выставке «Демона». Картина была уже повешена, и он все-таки каждый день приходил и что-то переписывал. Даже в день открытия выставки, когда уже ходил народ, он, взобравшись на лестницу, вновь ее переписал, все изменив. Чувствовалось, как он стремился с величайшим напряжением уловить то, что ему так хотелось реально, в красках в ней выразить. Теперь, когда я пишу, многое из его великолепной живописи за прошедшие годы вошло в нашу художественную культуру, а в то время его вещи, как «Демон», «Раковина», «Тридцать три богатыря», «Пан» и многие другие, были неожиданным, прекрасным, гениальным откровением[259].

Меня всегда поражало в членах нашего кружка необычайное, страстное увлечение искусством.