это скрывал. Когда я дошел до того, что обнаружил Лизу брошенной и в синяках, он нахмурился и поправил галстук, будто в страхе утратить контроль над внешним лоском. Поскольку его черты могли значительно измениться за один приступ лицевого тика, пустым его выражение не было. Упоминание о видеокассетах разрушило его прославленное хладнокровие. Может быть, он действительно когда-то любил Сьюзен. По крайней мере, так же, как Бракман.

— Кем ты был для нее? — спросил он. — Почему ты зашел так далеко?

— Ее другом. — Лишь отчасти, но в случае со Сьюзен ничего полновесного, увы, не вышло. А так хотелось бы, так хотелось.

— Дай мне посмотреть эти записи, черт тебя побери.

Кассеты лежали на крышке магнитофона. Первая с громким стуком проскользнула в него. Ричи стоял перед телевизором, раскачиваясь на носочках, держа перед собой пульт дистанционного управления на манер кинжала. Он просмотрел полторы минуты видео с рыжей, затем пустил на воспроизведение вторую пленку. Его хватило секунд на двадцать.

Его лицо не отражало тех чувств, что испытал бы всякий нормальный человек, видя, как его любимая истязает себя. Но он явно был задет осознанием того, что боль Сьюзен в какой-то мере спонсировалась его деньгами.

— Фредерик, — тихо произнес он, — работал на нескольких должностях. Одна из них — супервизор в компании… «Красное полусладкое». — Название звучало до того абсурдно, что даже Ричи далось озвучить его с трудом.

— Я так и понял, когда шерстил бумажки. Но в какой-то момент Малкомбер занялся собственными съемками, используя реквизит и оборудование компании. Знал ли он Сьюзен и Габриэлу достаточно хорошо, чтобы… — Слова не сходили с губ. Даже с усилием.

— Принудить их к этому? Нет, совершенно точно — не знал. Поверить не могу, что их могли заставить согласиться на подобные съемки. Уж точно не тип вроде Малкомбера. Нужен кто-то калибром покрупнее. — Саттер оглядел по очереди своих людей. Все четверо молча покачали головами.

— Хочу знать всех, кто у тебя снимался, — заявил я Ричи.

— Ты не в том положении, чтобы диктовать условия, Натаниэль.

— Ты прав. Но мое желание все равно в силе.

Он уставился на меня, как на ребенка из гетто, просящего пони на день рождения.

— Неужели ты такой наивный? Чем ты планируешь заняться? Преследовать каждого члена съемочной группы, делопроизводителей и инвесторов?

— Если мне придется.

— Ты говоришь как дурак. Это был ее выбор — сняться в этом видео.

— Ни за что не поверю. — Может, святой Августин и скучноват, но Шекспир — все еще классика. «Оно, конечно, какой выбор между гнилыми яблоками…»[13]; что бы ни загнало ее в подвал, на маяк и в окно, это был не ее разумный выбор. Она умерла так же, как родилась — без вариантов. Некоторые колодцы слишком глубоки, чтобы из них вылезти без последствий, и некоторая власть — слишком порочна, чтобы вырваться из-под нее даже при великих усилиях. Некоторые ужасы выжигают в душе пожизненное клеймо. Ричи Саттер оказался большим дураком, чем я. — Никто не выбирает подобное сам по себе.

— Говоря так, ты расписываешься в том, что не так уж и хорошо ее знал.

Мне не нужно было напоминать.

— Может быть. Но, несмотря ни на что, я собираюсь выяснить, кто за этим стоит.

— Тогда для начала поговори с ее отцом, — сказал он, отворачиваясь. Ричи Саттер со мной закончил, и я чувствовал, как его истинное «я» снова заворачивается в кокон. Трое вышибал вышли за дверь, один все еще оставался внутри, ожидая, охраняя Ричи до самого конца.

— Но почему именно с ним? — спросил я.

— Натаниэль, я ведь говорил тебе — я всего лишь инвестор «Красного полусладкого». — Ричи улыбнулся — именно что улыбнулся, не оскалился, не ухмыльнулся мне; эта кривая гримаса приятной, конечно, не была, но искренности в ней было хоть отбавляй. На миг мы с ним установили прямой, плотный контакт. — Хозяин и основатель — Лоуэлл Хартфорд.

Я прокрутил пленки еще дважды, пытаясь примириться с тем, за чем я наблюдал. Женщина, которую я никогда не знал, и девушка, с которой я сильнее всего сблизился уже после смерти, смотрели в камеру. Сколько бы раз ими ни пользовались, я видел одни лишь последствия.

Я принял душ, оделся, вышел и завел машину. Дождь перестал идти, но в водостоках шумели ручьи. С листьев вязов срывались с мягким «плоп-плоп» холодные капельки. Ехал я с полчаса, прежде чем сообразил, что меня несет в Монток-Пойнт. Обогреватель сильно гудел; все мысли мои вращались вокруг событий последних двух часов. Я подхватил одеяло с заднего сиденья, вышел и сел у основания маяка. Волны разбивались о скалы, и я почти вживую видел давешнее мерцание костра на песке.

Хочешь заняться со мной любовью?

Ага-ага, давай-давай.

Только это уже не любовь.

Жизнь не ходит кругами, но иногда случаются повторы…

Я наслаждался одиночеством.

Отец присел на песок рядом со мной — старый дьявол со звериным ликом.

В девять тридцать на дюны нахлынули первые любители пляжного отдыха. К десяти на полосе песка собралась пара разношерстных футбольных команд, сплошь колледжские учащиеся. Девчонки смеялись и болтали, пока парни готовились к состязанию, репетируя всякие залихватские приемчики с мячом.

Я проехал ровно восемьдесят миль за час и припарковался у библиотеки, понимая, что что-то пропустил, недостаточно углубился в тему. Просматривая микрофильмы в диком темпе, через двадцать минут я нашел нужную статью. Я уже читал ее раньше. Будь я не писателем, а журналистом, сухие факты усваивались бы мною лучше.

Последние кусочки нашли свое место с той же легкостью, что и первые, но цельная картина не походила ни на что, виденное доселе. Я несколько раз перечитал текст, думая о мертвых детях — о тех, что нашли последний приют на моем заднем дворе и в каких-либо других местах… о том, как много их в принципе, этих безвинных жертв.

Потом я позвонил Джордан.

В четыре часа она открыла дверь дома на Дюн-роуд. Серые тени от капель воды на слуховом окошке испещрили ее лоб. Невероятно, что столько тайн так долго скрывалось за подобным стеклянным колпаком.

Окна, из которого выпала Сьюзен, отсюда было не видать. Я знал, что во внутреннем дворике больше нет разбитой садовой мебели. На миг мне показалось чрезвычайно важным выяснить, уничтожены ли последние следы трагедии. Но эта блажь быстро испарилась.

Джордан была одета в выцветшие джинсы, темную кашемировую блузку и белый вельветовый жакет, который она наскоро накинула, чтобы поспеть на ближайший поезд из Сити.