внезапно, ни с того ни с сего, ухватил недотепу и начал стегать изо всех сил, приговаривая:

— Гнусный колдун! Именем Аллаха, не смей проклинать мою рыбалку!

Гзайлун поднапрягся и вырвался из рук обидчика.

— Колдун?! — воскликнул бедный дурак и заплакал. — Ну почему мне так не везет?!

— Если ты добрый человек, — изумился рыбак, — зачем говоришь под руку и вредишь мне?

— Я не хочу никому вредить, я только говорю то, что мне велено.

Тут рыбаку пришло в голову, что это какой-то недоброжелатель подговорил простака, дабы тот испортил ему ловлю.

— Прости меня, брат, за побои, — поклонился он Гзайлуну, — но ты был неправ. Не следовало произносить слова, которые приносят беду, ведь я тебе ничего плохого не делал.

— У меня и в мыслях не было принести тебе беду, — отвечал дурак. — Я искал слова, которые мне велела говорить жена.

— Нашел?

— Не знаю.

— Тогда становись рядом со мной и, когда я заброшу сеть, повторяй: «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

— Сдается мне, ее слова были короче.

— Нет, всё верно, и смотри, не пропусти ничего, тогда и тебе кое-что перепадет. Только запомни всё слово в слово. — И рыбак еще раз повторил то, что хотел услышать от Гзайлуна. — «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

Дурак старался ничего не позабыть, но уж очень опасался веревки.

«Кое-что перепадет, — думал он. — И зачем мне это надо?»

И только рыбак начал вытягивать сеть, Гзайлун со всех ног пустился наутек, твердя на бегу: «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

Бормоча эти слова, он оказался посреди большого скопления народа, ибо толпа почему-то всегда притягивала его. Люди собрались, чтобы проводить в последний путь кади, чье тело везли на кладбище{140}. Муллы{141} ужаснулись, услышав речи Гзайлуна, и возмутились до глубины души.

— Несчастный, — накинулись они на дурака, — как ты осмелился нарушить нашу церемонию, во всеуслышание призывая смерть на головы самых великих особ Багдада? Или тебе мало, что она уже поразила того, кого мы провожаем?

Гзайлун, добрый мусульманин, был воспитан в почтении к муллам — для него их вид, строгий тон и упреки были страшнее любых побоев.

— Ох, ох, — задрожал бедолага. — О, Аллах! Что же мне надо было говорить?

Старая прислужница, провожавшая покойника, потянула его за рукав и сказала:

— Надо было говорить так: «Да сохранит Аллах тело его, да упасет его душу!»{142}

— Эх, кабы мне раньше знать! — вздохнул Гзайлун и поспешил удалиться, твердя новые слова.

На одной из улиц он нагнал телегу, на которой везли мертвого осла. Повозка перегородила проход, и дурак поплелся за ней, громко повторяя:

— «Да сохранит Аллах тело его, да упасет его душу».

— Нечестивец! — вскричали люди, сопровождавшие повозку. — Пес неверный! Как ты смеешь кощунствовать!

И на Гзайлуна со всех сторон посыпались удары. Дурак кое-как проскочил мимо тележки и помчался во всю прыть.

«Бедный ты, несчастный, — весь в слезах причитал он. — Теперь ты еще хуже осла, быка и гуля! Теперь ты — колдун, больше того — пес неверный!»

Так он рыдал, боясь возвратиться домой, потому что Уатба обещала его побить, если он явится без покупки. Нужные слова он позабыл и не знал, куда деваться.

Жалкий и растерянный, он брел не разбирая дороги, и случай привел его к дому матери Уатбы. Там у постели его больной свояченицы собралось много народу. Гзайлун же смело ходил только по улицам, а зайти куда-нибудь всегда стеснялся. Он заглянул в дом, увидел, что там люди, и остался у дверей. Теща заметила его и сказала:

— Гзайлун пришел. — Потом обратилась к зятю: — Гзайлун, хочешь мяса?

— Нет.

— Риса?

— Нет.

— Что-нибудь попить?

— Нет.

И вот все, кто там был, стали думать и по очереди предлагать ему что-нибудь съесть или выпить, а дурак от всего отказывался.

— А-а, — догадалась больная. — Он хочет нут.

Услышав заветные слова, Гзайлун вне себя от радости бросился к софе, на которой лежала свояченица, и, желая выразить свою благодарность, стиснул ее в объятьях, да так сильно, что та от удивления и боли лишилась чувств.

Все захлопотали вокруг больной, а теща обратилась к Гзайлуну:

— Недоумок! Баран! Чуть дочь мою не погубил! Зачем ты заявился сюда?

— Нут!

— Разве я продаю нут?

— Нут, — отвечал Гзайлун, а про себя думал: «Я ведь был ослом и быком, почему она зовет меня бараном?»

— Что ты хочешь этим сказать?

— Нут. Жена мне сказала: «Нут». — И Гзайлун показал теще сверточек с монетами, что дала ему Уатба: несмотря на все свои злоключения, он бережно сжимал его в ладони.

Тут мать Уатбы поняла, что дочь послала мужа за покупкой. Напротив ее дома была лавка. Теща указала на нее Гзайлуну и велела купить горох.

Торговец принял деньги и выдал фунтик нута. Довольный Гзайлун побежал восвояси и радостно повторял «нут», пока не положил покупку на стол. Она так дорого ему обошлась, что он решил зарубить ужасное слово себе на носу и не забывать до конца своих дней.

Уатбе было уже не до гороха, ей хотелось знать, где муж пропадал целый день. Кое-как Гзайлун поведал обо всем, особенно сетуя на то, что его приняли за колдуна и за пса неверного, когда он всего-навсего искал нут.

Единственное, что разобрала жена в его сбивчивом рассказе, так это то, что ее сестра больна и что Гзайлун побывал у их матери.

Женщина досадовала, что не в силах избавить мужа от неприятностей, пустив в ход найденный им клад. Однако делать было нечего, следовало терпеть, а до поры до времени по мере сил постараться избавить его от новых напастей.

На следующий день Уатба собралась навестить свою больную сестру. Она покормила младенца и велела Гзайлуну покачать его, если он проснется и закричит. Кроме того, она поручила мужу напоить ослицу, когда та захочет пить, и покормить курицу, которая сидела на яйцах.

— Закрой дверь на все запоры, — велела она напоследок. — А то, не ровен час, уснешь, а к нам воры залезут.

Дав подробнейшие наставления, Уатба ушла, оставив мужу сытный обед.