них, – поправил дед. – О них, в этом все дело. Она и брат. Младше меня на два года был. Отца потому совсем не помнил. Да и я – едва-едва. Тела его так и не нашли.

– Брата?

– Отца. Ушел без коня, без ружья, без хурджина. И бурку оставил. Ее, эту бурку, вместе со сбруей и хоронили. Месяц перед тем ждали, везде искали, ущелье от края до края излазали. Говорят, в тот день, как ушел, лишь в бушлат завернулся, а снегу за ночь навалило – еле дверь отворил. Днем на ближней вершине человека видали, но глазам не поверили, решили, что показалось. Да и как по такой погоде на гору подняться! И потом, когда уже осознали, все равно твердили: не может быть такого.

Мать не плакала. Только сидела у люльки да в огонь глядела. Раньше всех поняла. Даже на похоронах слез не было. Рыдала в голос, волосы рвала, но ни единой слезинки. И дядя весь месяц сумрачный ходил, на нас с братом и не смотрел почти, а до того играл всегда, сахаром баловал. После похорон – когда бурку через весь аул пронесли до ныхаса, а оттуда к кладбищу свернули и в яму уложили рядом с дедом и бабкой и всеми, кто до них был, – вернулся в дом, сел за фынг напротив нас с матерью, напротив люльки, где брат спал, только очаг посреди горел, но мать туда уже не глядела, глаза на дядю подняла и ждала, когда тот взглянет, тихо, без звука, без стона, лишь рука на плече моем дрожала, как пламя в центре комнаты, как плач, которого даже не было, весь внутри остался; и он ждал, тоже ждал, пока в груди довольно сил не скопится, чтоб голос не дрогнул (сказать нужно, выхода нет, и все это знали, кроме нас, двух несмышленышей), и вот, решившись, оторвал от фынга глаза и сказал – а голос дрогнул:

– Тáк, значит…

И мать кивнула, потому что целый месяц готовилась к этой минуте, к тому, чтобы выдержать взгляд и кивнуть:

– Тáк, значит… – повторила и легонько меня вперед подтолкнула, а мне страшно стало, почему-то очень страшно, и я уперся, пока она не пихнула меня вмиг отвердевшей рукой к нему, к дяде, к ее новому мужу, к моему новому отцу, ибо так решено временем, обычаем, так решено законом и, стало быть, самим отцом. Тем человеком, что стоял в полдень на заснеженной вершине в одном старом бушлате и решил все заранее, еще ночью.

– Что это? – спросил Тимур.

– Это начало. Ты ведь хотел с самого начала.

– Так первым был не ты? Первым был он, твой отец, наш прадед?

Баба усмехнулся.

– И не он. Обычай. Для него – обычай, а для меня – он сам. Но и обычай не первый. Потому что будь он первым, не был бы тогда обычаем.

– Но зачем это он? Для чего?

Старик одобрительно кивнул. Потом вернулся на место, сел на табуретку, посмотрел в окно.

– Скоро кончится, – сказал он. – Столько воды разом не бывает. А больше нее человеку в этом мире ничего не отпущено. Но эдак вот сразу – слишком много. Правда?

Он пристально посмотрел внуку в лицо. Тот молчал. Старик тоже. Он ждал ответа.

Тимур сказал:

– Лучше сразу.

Дед улыбнулся, взял его руки в свои и тихонько погладил.

– Выдержат, – сказал он. – Конечно, выдержат.

Тимур покраснел и стыдливо отдернул кисти. Затем, внезапно разозлившись, потребовал:

– Так если выдержат…

– Мать перед смертью рассказала, а до того никто и словом не обмолвился. Ради этого он и ушел, чтоб люди забыли. О покойнике дурное вслух не вспоминают и на детей его не переносят. Со своим позором он сам рассчитался. И дня не тянул. Потому и смыл.

– Кровью?

– А чем еще? Чем еще, если позор всю кровь отравляет? Всю! Ты понимаешь? От отца – к сыну, от сына – к внуку, пока сама кровь жиже не станет…

– Значит, из-за вас?

– Ради нас! Из-за себя…

Баба нахмурился, замолчал. Взгляд его уткнулся в пол, тело обмякло и съежилось. Он зябко прижал к бокам локти. «Как я и отец, – подумал Тимур. – Точно. Так и есть. Как я и отец. Только ему мать рассказала. И потом ее положили рядом с пустой буркой…» Он оторвался от стены, чуть слышно прошел к вешалке, снял с нее выцветший древний мундир, укутал деду спину.

– Джеоргуба была, праздник, – сказал старик. – А перед тем у соседа сын родился. Родственников отовсюду понаехало – уйма. Распогодилось, день теплый был. Скачки решили устроить. К дороге спустились, в низину. Отец и не думал, что проиграет. Тридцать лет прожил и не проигрывал. Лучше коня у нас в ауле не знали. В Кабарде покупал, всех овец продал и в придачу плитняка на два дома, а сами в хадзаре жили – хуже лачуги. Но никогда не проигрывал! Можешь себе представить, что это такое – никогда не проигрывать…

Но в тот день на полкрупа отстал. Незнакомец выиграл, соседский родственник. Даже не из нашего ущелья. Да и лошадь вроде обыкновенная была… Тогда отец сдержался. Если б сразу коня пристрелил, сам бы жив остался. Но он сдержался – из гордости. А гордыня с временем долго воевать не может. Поэтому, как из-за стола встал (а пил столько, чтоб обиду затопить, только обида всегда поверху плавает, так что ничего у него не вышло), в дом вернулся, сорвал с гвоздя винтовку – и на двор. Когда стрелял, конь и не шелохнулся. Мать из окна смотрела, все видела, и как промахнулся – тоже. С десяти шагов не попал! И тут же оглянулся к хадзару, проверить, заметил ли кто, с матерью глазами встретился, пуще разозлился, ругнулся и винтовку перезарядил. А сам уже плакал, мать говорит. И шатался, как больной. Снова прицелился, и голос тут: «Зря ты. Завтра стыдно будет». Незнакомец у плетня стоит, головой качает. Мать поняла и успела закричать, но он уже выстрелил. Попал, но плохо: щеку оцарапал. И больше перезарядить не успел: тот через плетень перескочил, подбежал и по лицу ударил. Отец на спину упал – и без того еле на ногах держался, – но винтовки не выпустил. И пока лежал, все целился, а тот все стоял над ним и ждал, хотя мог бы ее из рук вырвать или хотя бы еще ударить, сделай так – может, отец бы и жив остался, но он не сделал: решил полностью победить, окончательно… И потом, когда ясно