Если существовало в мире провидение, то оно вело ее от беды к беде, оберегая тем не менее от роковых, непоправимых ошибок. Надо было ей сесть в машину к Семену, войти в этот дом, чтобы понять — жизнь не ограничивается узкими рамками ее личного сознания, она намного превосходит черно-белое восприятие вещей.

У нее не получилось быть волком.

Лада вдруг поняла — она ничего не знает о жизни, ведь всего час назад она не подозревала о тысячах и тысячах душ, что сосуществуют рядом, живут за стенами каменных или бетонных коробок, — мир простирался вокруг, и она не знала его. До встречи с Колвиным ее сознание спало, ограничившись наполовину звериными, рефлекторными рамками убогого существования. Еда, сон, жара, холод, опасность — вот те несколько понятий, что определяли ее жизнь в городских трущобах…

В чем-то Колышев допустил промах.

Ее внутренний мир не просто остался жив под уничтожающим информационным прессингом — он болезненно потянулся к свету. Лада вдруг вырвалась из трясины на зыбкую поверхность жизненного болота и шла словно слепец, ощупывая податливую, колеблющуюся почву перед собой…

— Покажешь оранжерею? — долетел до ее сознания голос Семена.

Его отец погасил окурок и кивнул. На экране телевизора — дымящиеся ошметья дюраля и люди с носилками. Очередная авиакатастрофа…

* * *

В оранжерее ярко светили лампы, воздух нес сладкие флюиды прелых листьев, на кончиках тонких веточек влажно поблескивали слезинки росы. Скрытый где-то вентилятор с тихим шипением гнал воздух, заставляя листву дрожать и волноваться под его слабыми, ненавязчивыми эманациями.

Мать Семена тронула Ладу за плечо.

— Пойдем, я покажу тебе свое хозяйство, — предложила она. — Пусть мужчины поговорят.

Лада остановилась, не дойдя пары шагов по выложенному диким известняком проходу до торцевого окна, за которым волновалась пожухлая от жары листва старого клена.

— Здорово тут у вас, — призналась она, с наслаждением вдыхая воздух. — Как в раю…

Они отошли в сторону, но из-за стены экзотических растений до слуха Лады по-прежнему долетали голоса. Она не хотела подслушивать, но так получилось, что ее сознание воспринимало почти все, о чем говорили отец и сын.

— …Слушай, пап, что случилось? — повторил Семен свой вопрос. — У вас с мамой все в порядке?

— У нас — да.

— Тогда в чем дело? — спросил он, опускаясь в плетеное кресло у окна. — Почему вы такие мрачные? Что за похоронное настроение? Из-за этого крейсера? — Лада не видела его лица, но ощутила, что в этот момент Семен усмехнулся. — Ну не решатся они, пап, да и к чему? Нам-то что до их игр, ты ведь не президент, я не депутат, а мать не первая леди страны… Это не наши игры, понимаешь?

Отец кивнул, потянувшись за сигаретами.

— Игры не наши, это точно, — задумчиво ответил он, прикуривая. — Это не игры, Семен, — это жизнь. Знаешь, почему «Рузвельт» на орбите?

Семен промолчал. Откуда ему знать все хитросплетения закулисной политики?

— А я знаю. Потому что всю жизнь большинство из нас прожили по принципу — не мое дело. И мы с матерью тоже не остались в стороне. Это называется — кухонная демократия, может, слышал такой термин? Когда на кухне собираются несколько человек и костят на чем свет стоит и правительство, и Думу, и все на свете.

— Ну и что? — скептически переспросил Семен.

— Ничего, — признался отец. — На этом все и заканчивается. Проходит ночь, наступает день, и снова нужно выживать, работать, кормить семью, и сколько бы справедливого, умного или гневного ни было высказано ночью, оно так и оседает там, на стенах кухни. Мы разучились верить в то, что этот мир — наш, он существует для нас, а не мы для него.

— И что мне делать? — Семен начал понемногу заводиться. — Взять флаг и выйти на улицу? Стоять сутки напролет у американского посольства с корзиной тухлых яиц и орать во всю глотку, какие они козлы?

— Нет, — покачал головой отец. — По большому счету это нужно было делать нам, моему поколению. Но тогда все казалось другим. Страна была в кризисе, все проваливалось куда-то к чертям собачьим, и нам с матерью казалось главным одно — выжить, накормить тебя, не обозлиться, не осатанеть в этой ежедневной борьбе с нищетой, хамством, беспределом… Отсюда и появился этот дом, и наши немногочисленные друзья, и твое одиночество без сестер и братьев… Понимаешь, Семен, это целая философия части нашего поколения. Представь, мы жили в стране, где декларировалось всеобщее равенство. Мы были молоды. Нас воспитывали в духе той страны, и лично я верил в то, что мне говорят. И вдруг, вернувшись из армии, я понял что-то не так. Тогда я был далек от понятий государственных переворотов, смены общественного строя, капитализм, социализм — все было разложено в моих мозгах по своим полочкам еще в школе. Жизнь представлялась ясной и незыблемой…

— Честно говоря, мне трудно представить…

— И слава богу, Семен… Слом сознания — это, скажу тебе, жуткая вещь. Она творит с людьми такое… — вздохнул он, стряхивая пепел. — Мы разделились, распались, разошлись по разные стороны пропасти в считанные годы. Говорят, гражданская война — это верх человеческой жестокости, когда брат идет против брата, а сын — против отца. Может быть… Я не воевал — нас отнесло от этого, но было хуже, сынок. Наступил гражданский раскол. От гарантированной всем поровну среднестатистической нищеты к мгновенному расслоению на очень богатых и очень бедных. Наступила причина, следствием которой могла быть гражданская война.

— Ну это естественный процесс, пап. Менялся строй, ломались устои…

— Да… — согласился он. — А меж жерновов оказались люди…

— Зачем ты сейчас рассказываешь мне все это?!

— Чтоб ты понял. Тебе жить дальше. Я буду плохим отцом, если заставлю сына наступать на те грабли, что однажды уже оставили шишку на моем лбу.

— Наше поколение многие называют потерянным… — вдруг глухо произнес он. — Но они ошибаются, эти аналитики. Мы прожили трудную, но по-своему счастливую жизнь. И в самые плохие минуты уповали на то, что разум победит, наши дети встанут на построенное нами, как на прочный фундамент, и будут жить… Но мы ошиблись, понимаешь?! — Он вдруг резко обернулся и посмотрел на сына. — Думаешь, это старческий маразм? Нет, Семен, я вижу то, чего не видишь ты: страна поднялась, а весь мир вокруг рухнул. Слишком поздно мы опомнились. Жить в мире, которым правит страх, — худшей судьбы я бы не пожелал детям своих врагов.

— Какой страх, отец? — Теперь Семен понимал, что он имеет в виду, но продолжал упрямиться.

— Ядерное оружие в руках стран, чье общество построено на терроре кланов и междуусобицах!.. Прокоммунистический Китай, люто ненавидящий Америку, и американские крейсеры на орбитах Земли. Исламские фанатики, что сеют террор по всему миру, — теперь и они потрясают ракетами. Ты знаешь, что такое фанатизм, сын? Это когда вбитые тебе в голову чувства полностью подавляют всякий разум! — не дождавшись ответа, резко произнес он. — В 1963-м, когда я еще не родился, Земля уже стояла на пороге ядерной войны. Знаешь, чего тогда требовал Китай от своего «старшего брата» по коммунизму — Советского Союза? Они требовали, чтобы мы нанесли превентивный ядерный удар по Америке и странам Запада, с тем чтобы «построить на обломках капитализма новое счастливое общество».