– Джейд тогда была просто очарована тобой и твоей астрономией. Она действительно верила, что ты назовешь ее именем звезду. Я же, со своей стороны, не верила ни на минуту. Я считала, что ты водишь ее в планетарий только потому, что там можно обжиматься и при этом не платить за билет в кино.

Я почувствовал, как что-то коснулось моей руки. Опустил глаза, но оказалось, что это нервный тик на коже. Когда я снова взглянул на Энн, взгляд ее затуманился, а лицо раскраснелось.

Мы сидели в молчании, абсолютном, почти невыносимом молчании.

Энн налила нам еще по глотку и улыбнулась:

– Я знала, что ты сядешь в это кресло.

– Почему?

Она пригубила свой бокал:

– Потому что ты знал, что я сяду на диван, и решил, что будет небезопасно сидеть рядом со мной.

– Небезопасно?

Энн кивнула. Губы у нее были плотно сжаты, отчего лицо казалось ýже, а морщинки в углах рта – глубже.

– Сядь со мной, – попросила она. – Я хочу, чтобы ты сел рядом.

Я промолчал и не сдвинулся с места.

– Я думаю о тебе, – сказала Энн. – Все время. Я вернулась к своим мыслям о тебе, воспоминаниям, идеям, словно к тайному пороку. Ты мои спрятанные импортные шоколадки. Хью раньше хранил старые, я имею в виду действительно очень старые, картинки с голыми девочками, которые покупал в Европе во время войны, держал их – кто знает? – где-то в ящике с нижним бельем. У него была страсть к этим картинкам, несмотря на жену и полный дом детей. Они составляли его личную сексуальную жизнь. После трудного дня, после неудачи в постели со мной он выуживал свои картинки. Так, чтобы я не видела. Частично возбуждение возникало из-за того, что требовалось действовать украдкой. Он был как ребенок, который прячется от любой опасности под любимым одеялом, только печальный, отчаявшийся ребенок, потому что чем старше становишься, тем печальнее и отчаяннее становится все. Заметь, не серьезнее, а просто безысходнее. – Она сделала еще глоток текилы, на этот раз побольше, почти осушив стакан. – Я несу чушь, – заявила она. – Не знаю, о чем я вообще говорю. – Она закрыла глаза. – Но как же здорово.

– Энн, – начал я, подавшись вперед и повысив голос, чтобы заглушить грохот сердца и темный, безумный ток крови, – ты должна сказать мне, если Джейд… – Я осекся; тревога застилала глаза, и я смотрел на Энн, словно сквозь широкий конец телескопа. Она помотала головой.

– Сядь рядом со мной, – снова попросила она. – Не хочу сидеть здесь совсем одна.

Я поднялся. Ощущение было такое, будто я надел чужие очки, эдакие окуляры с толстыми стеклами, в которых вспыхивают радуги, если сбоку попадает солнечный свет. Ноги у меня стали длинные, натянутые как струна, а голова превратилась в воздушный шарик, болтающийся под потолком. Энн же являла собой идеальную миниатюру: полная самых что ни на есть человеческих ожиданий, она свернулась клубочком на диване, который представал во всей своей простоте.

Однако, когда я сел рядом с ней, она была такой же большой, как и всегда, даже на волосок больше.

– Единственное, о чем я сожалею, – сказала она, – и единственное, о чем всегда буду сожалеть, – то, чего не сделала. В конце мы скорбим именно по несовершенному. О путях, которые не избрали. О людях, которых не коснулись.

Это неправда, подумал я про себя, однако я едва слышал свои мысли. Собственное сознание я воспринимал так, как утопающий видит тени на поверхности воды.

– Ты выглядишь напуганным, – заметила Энн.

Я кивнул, однако, вспоминая об этом теперь, понимаю, что тот кивок можно было истолковать как угодно.

– Я занималась любовью с молодым человеком, – сказала Энн. – Моложе тебя. Не так давно. Он грыз ногти. Был такой худой. Ходил в белой рубашке из просвечивающего индийского муслина. Я его соблазнила. Весьма умело, с вашего позволения… – Голос ее замер, потом она бросила быстрый взгляд на черные окна, как будто ей померещилось что-то. – Он был ужасно худой и ужасно нежный. Любить его было все равно что любить бабочку. Слишком уж нежный. Я с трудом сознавала, что он со мной. Он ушел посреди ночи. Это было бы похоже на эротический сон, если бы не полумесяцы обкусанных ногтей, которые я нашла у себя в постели наутро. – Она взяла меня за руку. Жест ее не был медлительным или внезапным. Так погруженный в мысли человек берет в руки знакомый предмет, рассеянно ощущая его вес и текстуру. Она скользила большим пальцем по ребру моей ладони. – А ты, Дэвид, тоже ужасно мягкий и нежный, когда занимаешься любовью?

Я ждал в молчании, надеясь, что случится нечто и окажется, будто весь этот разговор неправда. На меня пахнýло духами Энн, словно она только что надушилась.

– Не знаю, – ответил я.

– Ну разумеется, ты знаешь. Глупо тебе стесняться. Только не на этой стадии.

– Какой стадии? – спросил я. – Я понятия не имею, на какой мы стадии.

– Мы на стадии, когда я спрашиваю тебя, не принадлежишь ли ты к числу чрезмерно нежных любовников. И еще мы на той стадии, когда говорим обо всем, что нам важно. Дэвид, сам факт того, что ты здесь. Уже столько часов. Мы на той стадии, когда признаемся, что мы вместе по одной-единственной причине: мы нуждаемся в человеке, от которого можно не таиться. И прямо сейчас, Дэвид, я признаюсь тебе в этом, прямо сейчас.

Она поднесла к лицу мою руку и прижала к щеке. Закрыла глаза и уткнулась носом в ладонь, а я придвинулся и поцеловал ее куда-то в лоб и в волосы.

– Мне необходимо быть с тобой, Энн.

– Я знала, что это случится. – Она открыла глаза и убрала от лица мою руку. – Я ведь думала в ту ночь – в ночь, когда сошла вниз и увидела вас с Джейд, а потом занималась любовью с Хью, – что занимаюсь любовью с тобой. Ты же знаешь, что все вокруг считали нас с тобой любовниками. Не тогда, не с самого начала, но позже. Я часто сгорала от любопытства, как же ты оправдываешься перед бедняжкой Джейд.

– Один раз она спрашивала. Она спросила меня, и я ответил ей правду.

– Ну а мне это льстило, – сказала Энн. – Ведь остальные признали наконец, что я способна на такое. И что мальчик, такой как ты, ну, ты понимаешь, о котором все знают, что он безумно влюблен в такую хорошенькую девочку, вдруг хочет меня. Знаешь, что бы ты там ни говорил Джейд, она все равно верила в это. Должно быть, ты отрицал нашу связь не слишком рьяно. Поэтому и я поверила, что ты не против, чтобы остальные нас подозревали, и была этому рада.

– Но Джейд знала, что я не могу быть ни с кем, кроме нее.

– Нет, это вовсе не так, Дэвид. Она всегда была уверена, что мы с тобой занимались любовью. Иногда она думала, что это случилось всего раз, а иногда приходила к убеждению, что мы с тобой уединяемся при каждой возможности.

– Нет, – возразил я. – Она никогда не верила в такое. Она лишь раз заговорила на эту тему. Сущая ерунда. Я все отчетливо помню. Стоял прекрасный день. Мы сидели на Мидуэй. На Джейд были босоножки, коричневые шорты и блузка без рукавов, которая застегивалась на спине на большие рыжевато-коричневые пуговицы, точь-в-точь оттенка ее волос. Я немного нервничал, потому что через пройму можно было заглянуть ей под блузку.