– Ну, я ее старинный друг. Друг семьи. – Мне казалось одновременно рискованным и жестоким оставлять сообщение. Я не хотел, чтобы, вернувшись домой, она обнаружила бумажку с моим именем, приколотую к доске объявлений. – Я потом с ней свяжусь.

– Я скажу ей, что вы звонили, Дейв.

– Нет, не стоит. – Я хотел сказать, чтобы он ни в коем случае не говорил, однако, цепляясь за свой новый план с убедительностью оперного тенора, вонзающего себе в грудь кинжал, я произнес: – Это неважно. Я потом с ней свяжусь.

– Ладно, – отозвался он.

– Вообще ничего не говорите, – попросил я.

– Хорошо, Дейв. Друг семьи.

– Нет! Ни слова. Даже не упоминайте о моем звонке. – Я на мгновение задумался, и тут мне неожиданно явилась, как показалось, блистательная идея. – Меня даже и не Дейвом зовут, – брякнул я.

– Ясно. А как?

Очень осторожно я повесил трубку и положил руки на телефон, как делал, когда в Чикаго позволял себе несколько звонков по списку Баттерфилдов. Меня захлестнуло ощущение тщетности усилий, а за ним пришло не менее сильное чувство унижения. И только когда я поставил телефон на столик у кровати и зарылся лицом в прохладную, неподатливую подушку, я вспомнил, что это был не просто очередной междугородний звонок: я только что был рядом с Джейд, телефонные номера при мне, адрес я знаю, я вышел в мир, и меня уже не остановить.

Я принял душ, позвонил в обслуживание в номерах и заказал французский тост, который Хью называл «пропащим хлебом», ветчину, апельсиновый сок и кофе. Из окна мне был виден треугольник улицы, и я наблюдал, как десятью этажами ниже течет поток субботних покупателей, – словно заглядывал в мирок, заключенный в камеру-обскуру. Каким красивым казалось все это…

Завтракая, я читал газету, словно человек, ведущий размеренный образ жизни. Несмотря на тревожное ожидание, я сознавал, какой роскошью наслаждаюсь. Я ел как можно медленнее, читал как можно медленнее, я как будто привязал к рукам времени мешки с песком. Со дня пожара я не желал себе времени сверх того, что требуется, чтобы двигаться быстро и незаметно, словно монашка под дождем, однако теперь моя жизнь снова обрела смысл.

Я увидел в газете, что сегодня вечером в маленьком театре в Ист-Сайде идет «Последняя лента Крэппа», моя любимая пьеса Беккета, и я вспомнил, что Энн тоже ее любит. Билеты стоили всего по четыре доллара, и это я действительно мог себе позволить. Поддавшись порыву, я позвонил Энн.

– Прости, что отвлекаю. Хотел спросить, не хочешь ли сегодня пойти в театр?

– Честно говоря, не хочу. Хью звонил.

– Это хорошо, – сказал я.

Не знаю, что я имел в виду. Должно быть, мне вдруг показалось, что все наши снова собираются.

– Хью приехал со своей новой подругой, – сообщила Энн. – Они отправились в Китайский квартал. Покупать специи и масла. Еще она хочет познакомить Хью с каким-то целителем-китайцем, которому больше ста лет и он готов поделиться секретами каких-то там травяных чаев. Она подходит Хью настолько лучше меня.

– Значит, ты сегодня вечером встречаешься с Хью?

– Нет. Они возвращаются обратно в Нью-Джерси. Где, как я уверена, им самое место. – Энн засмеялась.

Она говорила раздраженно, пыталась на ощупь определить точные размеры своей тоски, словно тыкая в собственные чувства прутиком.

– Ты и правда не хочешь посмотреть «Последнюю ленту Крэппа»?

– Пожалуй, нет.

– Даже если плачу я?

– Я же сказала, нет.

Мы немного помолчали.

– Так что, мне позвонить тебе в шесть? – спросил я.

– Только если сам захочешь, – ответила Энн.

Внезапно ощутив, что не могу усидеть на месте, я вышел из гостиницы и отправился на улицу.

Я побрел вверх по Пятой авеню, начав с Тридцать четвертой улицы. Я разглядывал богатые витрины магазинов с электроникой, где были выставлены карманные фотокамеры, магнитофоны на батарейках, коротковолновые радиоприемники. А в это же время где-то рядом, на другой стороне улицы или, может быть, в соседнем магазине, Хью с Ингрид неуверенно улыбались, стоя у небольшого круглого окошка с восьмидюймовым стеклом, за которым помещался миниатюрный красный вагон, везущий пару сережек с алмазами и изумрудами. Им слегка не повезло: они обладали вкусами и аппетитами богачей и страдали, желая получить то, что даже близко не могли себе позволить. Я же, прогуливаясь по той же самой улице, видел, что мексиканские резные шахматы могли бы стать моими, если бы я захотел, как и австрийский бинокль, и японский сервиз на восемь персон, с тарелками для супа и блюдом под крышкой, раскрашенный в мои любимые оттенки желтого и синего и уцененный с тридцати пяти долларов до девяти.

Я смог бы гораздо лучше описать случившееся, если бы жил в какую-нибудь другую эпоху, если бы история моей любви была настоящей балладой, если бы я мог грозить кулаком небу, веря, что обращаюсь не к слоям озона и кислорода, к кускам минералов и пузырям газа, но к Небесам, к настоящим Небесам, проникнутым разумом, созидающим время и обстоятельства.

Я шагал вверх по Пятой авеню, чтобы скоротать пару часов до того момента, когда настанет пора звонить Энн. Хью со своей новой любовницей вспоминал все то, чего его научили желать во времена его молодости. Кто знает, сколько еще народу было с нами на улицах? Наверное, миллион будет верной догадкой. Нью-Йорк – это место в Америке, где вы с большой долей вероятности можете встретить знакомых. Это наша столица нежданных встреч. Если пробыть там достаточно долго, наверное, повидаешь всех, с кем когда-либо был знаком.

Мне представляется скелет, в ожидании склонившийся над экраном радара, где мы с Хью – две точки света, несущиеся навстречу друг другу со слепым высокомерием комет.

Мы слепы к будущему. Мы с трудом удерживаем в памяти даже наши странные версии прошлого. Мы видим лишь немногое из того, что находится у нас под носом. Мы почти ничего не знаем. Единственный способ вынести все это – не обращать внимания. Я обращаю внимание, а потому не могу это вынести.

Мне следовало бы просто сделать вдох, выдох и собраться с силами. Однако не знать того, что произойдет в следующий момент, и жить в надежде, что в любом случае запросто поймешь смысл, – это все равно что нестись на предельной скорости в машине, где лобовое стекло полностью закрыто картиной твоего прошлого.

Я рассматривал витрину книжного магазина издательства «Даблдэй», размышляя, не купить ли Энн какую-нибудь книжку. Когда-то это было обычным делом для меня: приносить ей что-нибудь для чтения, от «Еврейской бедноты»[18]до «Солдат всегда солдат»[19]и от «Подземных»[20]до «Тесных врат»[21]. Нам нравилось, что мы такие разные. И я подумал, что, может быть, хотя бы часть прежней радости вернется, если я куплю ей книгу. Однако ничего из выставленного в витрине, похоже, не годилось для Энн, и сам я за последнее время не читал ничего такого, что захотел бы ей подарить. Я развернулся и увидел на другой стороне улицы, чуть дальше на север, магазин «Тиффани». Мы с Джейд когда-то ходили на фильм «Завтрак у Тиффани». Мы прогуляли школу, чтобы посмотреть его в «Театре Кларка» в центре Чикаго, и когда Одри Хепберн выходила под дождь искать свою кошку, мы с Джейд обливались слезами в пустом кинотеатре, разбазаривая эмоции со щедростью пьяных пиратов, гуляющих в порту с мешком золота.