Лето закончилось мрачновато, и хотя больше я Колина в таком состоянии не видел, этот август отбросил тень и на все последующие годы. «Нога» в том году так и не была написана.

Ленни беспокоилась: «Пробуждения» были закончены, «Нога» столкнулась с непредвиденными сложностями, а на горизонте не появилось ни одного проекта, который мог бы ободрить меня и вернуть к жизни. Она писала мне: «Я так надеюсь… что достойная работа скоро найдет тебя, и так будет продолжаться и дальше. Я считаю, что ты обязан писать – есть у тебя настроение или нет». Через два года она добавила: «Выбрось книгу о ноге из головы и пиши следующую».

В течение следующих лет я написал много вариантов «Ноги», и каждый новый был длиннее и сложнее предыдущего и в большей степени напоминал лабиринт. Даже письма, которые я писал Колину, были необычной длины – одно, датированное 1978 годом, насчитывало более пяти тысяч слов, с дополнением еще в две тысячи.

Писал я и Лурии, который на мои чрезмерно длинные письма отвечал терпеливо и вдумчиво. Наконец, когда он понял, насколько я одержим будущей книгой, я получил от него телеграмму всего из двух слов: «СДЕЛАЙТЕ ЭТО!»

Следом пришло письмо, в котором Лурия писал о «центральных резонансах периферийной травмы». Он продолжал: «Вы открываете совершенно новое поле исследований… Немедленно публикуйте свои наблюдения. Они могут сделать многое для того, чтобы отбросить “ветеринарные” представления о периферийных травмах и открыть дорогу более глубокой и человечной медицине». Но процесс письма – постоянное переписывание старого и написание нового – продолжался. «Нога» оказалась самой сложной и самой «болезненной» вещью из всех, что я писал, и некоторые мои друзья (особенно Эрик), видя, насколько я удручен, советовали мне бросить эту книгу как проект совершенно провальный.

В 1977 году в Нью-Йорк приехал преподаватель неврологии из Калифорнийского университета Чарли Маркхэм. Чарли мне нравился; когда в мою бытность в Лос-Анджелесе он занимался исследованием двигательных расстройств, я много времени проводил с ним. За ланчем, расспросив меня о моей работе, Чарли воскликнул:

– Но у вас же нет определенного места работы!

Я сказал, что место есть.

– И где? Где находится это место?

– В самом сердце медицины, – ответил я. – Там мое место.

– Вот еще, придумал! – фыркнул Чарли, коротким жестом выразив свое пренебрежение.

Чарли меня явно не понял, но именно это я начал чувствовать в ту пору, когда работал над «пробуждением» своих пациентов, когда я жил в соседнем с больницей доме и проводил в ее палатах по двенадцать-пятнадцать часов в день. Они могли приходить и ко мне домой: самые активные по воскресеньям заходили на чашку какао, а некоторых я брал в Нью-Йоркский ботанический сад, находившийся как раз напротив больницы. Я отслеживал порядок приема лекарств, контролировал их часто нестабильные неврологические состояния, но я также старался, чтобы они жили полной жизнью – с учетом, конечно, ограничений, которые налагало на каждого его физическое состояние. Я понимал, что должен был стремиться именно к этому, и именно в этом видел существенную составляющую своей роли – роли врача доверенных мне людей. Мне предстояло попытаться открыть для них жизнь, которой они были лишены в силу болезни и вынужденного существования в стенах больничной палаты.

Хотя у меня больше не было ни официальной должности, ни зарплаты в больнице «Бет Абрахам», я продолжал регулярно туда ходить. Я установил со своими пациентами слишком тесный контакт, чтобы его можно было разорвать. Одновременно я начал посещать больных в других лечебных учреждениях, главным образом домах престарелых по всему Нью-Йорку, от Статен-Айленда до Бруклина и Куинса. Я стал, так сказать, неврологом-перипатетиком[50].

В этих местах, именуемых обобщенно «усадьбами», я стал свидетелем полной беспомощности человека перед высокомерием врачей и медицинскими технологиями. В некоторых случаях нерадивость персонала была явно намеренной и даже преступной – пациенты часами оставались без внимания врачей и сестер, а иногда и подвергались физическому или нравственному насилию. В одной «усадьбе» я нашел пациента со сломанным бедром, на которого персонал не обращал никакого внимания и который, мучаясь страшными болями, несколько часов пролежал в луже мочи. Я работал и в других домах престарелых – там не было небрежности в отношении пациентов, но с ними проводили только медицинские мероприятия – и все. То, что людям, попавшим в дом престарелых, помимо врачебных процедур нужно было кое-что еще, а именно уважение их человеческого достоинства, признание за ними права личности, либо игнорировалось, либо уходило на второй, а то и на третий план; «забота» же была исключительно механической и медицинской.

Эти дома престарелых были так же ужасны, как и палата № 23, а может быть, еще и ужаснее, потому что в них я очень скоро стал подозревать некую модель будущего развития медицины.

Полную противоположность «усадьбам» я нашел в домах, где все дела вела организация «Младшие сестры бедных».

Впервые я услышал о «Сестрах», когда был мальчиком: мои родители консультировали в принадлежащих им домах в Лондоне – отец как врач общей практики, мать как хирург-консультант. Кроме того, тетя Ленни время от времени напоминала мне:

– Если со мною случится удар, Оливер, отправь меня к «Младшим сестрам» – у них лучший в мире уход.

В домах «Сестер» царит жизнь, полная, осмысленная жизнь – насколько позволяют ограничения, налагаемые на пациентов болезнями и возрастом. Некоторые лежат здесь после удара, у других – деменция или паркинсонизм, а многие страдают от различных физических недугов (рак, эмфизема, сердечные заболевания). Есть слепые, глухие, а есть и такие, кто при отменном здоровье оказался совершенно одиноким и заброшенным, без всяких связей с окружающими и теплоты человеческих отношений.

Кроме ухода, «Младшие сестры» предоставляют и различные виды терапии – физиотерапию, трудотерапию, логопедию, музыкальную терапию и, если это необходимо, психотерапию. Больному также могут предложить советчика и наставника в житейских и духовных вопросах. В дополнение к терапии (с не меньшим тем не менее терапевтическим эффектом) больным дают возможность активно заниматься (и это не выдуманные, а реальные и интересные занятия) – приготовлением пищи и садоводством. У многих из пациентов есть свои специальные роли и функции – от помощи в прачечной до игры на органе в больничной часовне. А у некоторых есть питомцы, о которых они заботятся. Практикуются походы в музеи, театры, на стадионы и в парки. Те из пациентов, у которых есть семьи, по выходным отправляются к ним на ланч, а по праздникам – в гости. В некоторые дома из расположенных поблизости школ регулярно приходят дети, которые совершенно естественно общаются с людьми, старше их лет на семьдесят, а иногда между ними устанавливаются отношения, основанные на взаимной привязанности. Религия играет важную роль, но участие в религиозной жизни не является обязательным; нет здесь общих нудных проповедей, никакого религиозного давления. Не все пациенты верят в Бога, хотя сами «Сестры» очень религиозны, да и трудно себе представить, чтобы столь высокий уровень заботы и ухода за больными обеспечивали в данных условиях равнодушные к религии люди[51].