Главный психолог отделения сообщил, что в отделении реализуется хорошо организованная и успешная программа модификации поведения, которую я подрываю своими «игровыми» методиками, никоим образом не соотносящимися с принятой практикой поощрений и наказаний. Я отвечал, защищая важность самой идеи игры и критикуя модель поощрений-наказаний. О последней я сказал, что она представляет собой чудовищное средство надругательства над пациентом, совершаемое во имя науки, а иногда отдающее и садизмом. Мой ответ был выслушан не очень доброжелательно, и совещание закончилось в сердитом молчании.

Через два дня ко мне подошел Такемото и заявил:

– Ходят слухи, что вы принуждаете своих молодых пациентов к сексуальным отношениям.

Ошеломленный, я ответил, что такая мысль просто не могла прийти мне в голову. Я воспринимал пациентов как людей, о которых должен заботиться, за кого несу ответственность и кого никогда не стану эксплуатировать, используя власть врача.

Чувствуя, как во мне поднимается ярость, я добавил:

– Вы, наверное, знаете, что Эрнест Джонс, коллега и биограф Фрейда, в молодости как невролог работал с дефективными детьми и детьми с замедленным развитием, пока не пошли слухи, что он склоняет своих пациентов к половым отношениям. Эти слухи заставили его покинуть Англию и переехать в Канаду.

– Знаю, – отозвался Такемото. – Я писал биографию Джонса.

Мне хотелось заорать на него: «Ты, чертов кретин, зачем ты это делаешь?» Но я промолчал. Вероятно, доктор Такемото хотел ограничиться цивилизованным обсуждением.

Я отправился к Леону Зальцману и описал ситуацию. Он мне посочувствовал и даже разозлился на тупость своих коллег, но сказал, что мне лучше оставить палату № 23. Мною овладело чувство почти иррациональной вины за то, что я покидаю своих молодых пациентов, и в ночь отъезда я бросил в огонь все написанные мной двадцать четыре фрагмента. Я как-то читал, что Джонатан Свифт в минуту отчаяния швырнул в огонь рукопись «Путешествий Гулливера», а его друг Александр Поуп вытащил ее из огня. Но я был один, и рядом не было Поупа, чтобы спасти мою рукопись.

На следующий день после моего отъезда Стив убежал из больницы и забрался на мост Трогс-Нек; к счастью, его удалось спасти. Это событие заставило меня понять, что мой внезапный отъезд был для моих пациентов так же тяжел и опасен, как и для меня.

Я оставил палату № 23, переполненный чувством вины, раскаяния и ярости. Виновен я был в том, что бросал своих больных, раскаивался по поводу уничтоженной книги, а ярость чувствовал по отношению к тем, кто обвинял меня в том, чего я не совершал. Их обвинения были ложными, но я все равно чувствовал себя неуютно и решил: то, что я так бегло, в двух словах, высказал в среду по поводу того, как отделение обходится с палатой № 23, я разверну в книгу-обвинение. И назову ее «Палата номер двадцать три».

Вскоре после того, как я оставил палату № 23, я отправился в Норвегию, поскольку думал, что в этом спокойном месте мне будет сподручнее писать мою гневную отповедь. Но меня начали преследовать одна за другой разные неприятности, и с каждым разом положение становилось все серьезнее. Сначала я слишком далеко заплыл на лодке в одном из самых больших фьордов Норвегии, Хардангерфьорде, и самым нелепым образом уронил весло за борт. Кое-как я вернулся на берег с помощью одного весла, но это приключение отняло у меня несколько часов, и я не был уверен, что вообще вернусь.

На следующий день я отправился на прогулку в горы. Я был один и никому не сказал, куда иду. У подножия горы я увидел знак на норвежском, который предупреждал: «Берегитесь быка»; на знаке был изображен человек, которого бодает бык. Я поразмышлял о специфическом норвежском чувстве юмора. Откуда на горе может взяться бык?

Я выбросил это из головы, но спустя несколько часов, в самом беспечном настроении обойдя огромный валун, я едва не столкнулся с быком, который сидел на тропинке. «Ужас» – слишком слабое слово для обозначения того, что я почувствовал, и мой страх спровоцировал нечто вроде галлюцинации: морда быка росла, росла и наконец заполнила собой всю вселенную. Максимально элегантно, так, словно я как раз здесь и намеревался закончить прогулку, я развернулся и пошел в обратную сторону. Но нервы у меня сдали, и я в панике бросился вниз по грязной скользкой тропинке. Позади я слышал тяжелый топот копыт и прерывистое дыхание (неужели бык преследовал меня?), и неожиданно – я даже не знаю, как это произошло, – я оказался внизу, у подножия холма, и левая нога подо мной была согнута противоестественным образом.

В экстремальных ситуациях у человека может разрушаться привычная картина мира в ее нормальных связях и отношениях. Первой моей мыслью было: вот с кем-то произошел несчастный случай, очень неприятный. И только спустя несколько мгновений я понял, что этот «кто-то» – я сам. Когда я попытался встать, оказалось, что нога безвольно болтается, как спагетти. Я осмотрел ногу – профессионально, так, как это сделал бы ортопед, демонстрирующий группе студентов поражение конечности: «Взгляните – вы видите полностью оторванные сухожилия четырехглавой мышцы бедра, коленную чашечку, которая болтается туда-сюда, и вывернутый в обратную сторону коленный сустав. При такой травме…» И, подумав это, я заорал: «… пациент орет!!!»

И тотчас же я осознал, что я не профессор, демонстрирующий студентам пациента с травмой, а пострадавший. Со мной был зонтик, который я порой использовал в качестве трости. Оторвав ручку, я сделал из зонтика шину, привязав ее к ноге полосами ткани, которые отодрал от куртки, и начал спуск, в основном на руках. Поначалу я делал это достаточно быстро, полагая, что бык все еще неподалеку.

Самые разные мысли посещали меня, пока я сползал по склону горы, волоча за собой бесполезную ногу. Кто-то, может быть, подумает, что передо мной в одно мгновение промелькнула вся моя жизнь. Ничего подобного. Воспоминания текли медленно и почти все были приятными, благодарными: воспоминания о летних днях, о том, что меня любили, дарили мне разные вещи, о том, что и я дарил много и легко. Кстати, я вспомнил, что написал одну хорошую книгу и одну очень хорошую. Попутно отметил, что говорю обо всем в прошедшем времени. Вновь и вновь приходила мне на ум строка Одена: «…Последней мыслью будет пусть: “Благодарю!”». Прошло восемь часов. У меня по-прежнему было почти шоковое состояние; нога сильно распухла, хотя, к счастью, кровотечения не было. Скоро должна была опуститься темнота, становилось холоднее. Никто меня не искал, никто не знал, где я нахожусь. Неожиданно я услышал голос. Посмотрев наверх, я увидел на гребне горы две фигуры – мужчину с ружьем и подростка. Они спустились и спасли меня, и я понял, что быть спасенным от, казалось бы, неминуемой смерти есть самое большое в жизни счастье.

Меня на самолете отправили в Англию, где сорок восемь часов спустя прооперировали, восстанавливая порванные сухожилия и мышцы. Но целые две недели после операции я не мог ни пошевелить раненой ногой, ни почувствовать ее. Она казалась мне чужой, посторонней, и я был глубоко озадачен. Первой мыслью было то, что я, вероятно, пережил под наркозом инсульт. Второй – то, что у меня истерический паралич. Я обнаружил, что не в состоянии изложить свои ощущения хирургу, который меня оперировал; все, что он мог сказать, уложилось в слова: