яблони. Но я тебя не выдала, потому что сама люблю фантазировать. А за это осенью ты мне дашь яблок. И когда я вырасту и выучусь на капитана, то возьму тебя на корабль.

— Девочек не берут капитанами, — сказал он.

— А меня вот возьмут! Если не пустят на корабль, попрошусь на подводную лодку.

— Ну, а теперь молчи, лежи, не двигайся, капитан! — сказали девочке санитары.

Когда машина тронулась, девочка помахала в окошко рукой. Будь здоров!

ВЫСТРЕЛ

Именно с тех роковых слов все и началось.

Могу сказать даже время: что-то около двух пополудни. Мы только что вернулись из буфета. Я съел сдобу, три пирожка с мясом, выпил две чашки черного кофе и чувствовал внутри приятную теплоту. Я прикалывал к чертежной доске свежий лист ватмана, пальцы чуть вздрагивали — так не терпелось начать эскиз. После нескольких безуспешных попыток кнопка сломалась, и я отшвырнул головку: отлетев в угол, она щелкнула, как курок. Это я помню хорошо, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, будто в меня выстрелили, но пистолет дал осечку. Чик! И стало тихо. Я обернулся. На меня как-то странно смотрел Гольдштейн. Почти физически я ощутил, как наши взгляды ринулись навстречу друг другу, со звоном столкнулись посреди комнаты и отлетели в угол-туда, где валялась головка от кнопки. Гольдштейн сказал:

— Однако нервный ты стал!

И надо же было случиться, что как раз в тот момент раскрылась дверь и вошла секретарша.

— С нервами шутки плохи, — бросила она с ходу.

Ну, кто мог подумать, что меня ожидает столько потрясений лишь из-за того, что Гольдштейну, видите ли, показалось, будто я стал нервным.

— Что верно, то верно: шутки плохи, — спокойно отозвался я и, взяв новую кнопку, вдавил ее в доску, плотно приколов лист.

— Вон Зандманис из стройуправления сколько уже времени в нервной клинике. А сначала чуточку тряслись руки, только и всего! — продолжала секретарша.

Гольдштейн молча подписал бумаги. Когда секретарша вышла, он подошел к моему столу.

— Через месяц ты должен сдать проект, — сказал он.

— Ну да, — сказал я, — через месяц сдам.

На следующий день, помнится, я стоял в вестибюле у доски объявлений, дымил сигаретой, мысленно перемещая дверь ванной метра на два поближе к спальне.

«Так будет удобней, — подумал я, — вышел из спальни, шаг влево — и ванная». Мимо проходили коллеги, я здоровался с ними, но это не мешало мне размышлять.

— Доброе утро, — сказал Гольдштейн.

— Доброе утро!

— Как самочувствие?

— Превосходно, — ответил я, пожимая плечами. — А что?

— Просто так, просто так, — пробормотал Гольдштейн и торопливо отошел. Я еще заметил, что от его ботинок на полу остались мокрые полосатые следы.

Гольдштейн носил югославскую обувь на толстой рифленой подошве. Потом ко мне подошел Русан из планового отдела. Попросил прикурить и спросил:

— Как самочувствие?

В проектном управлении я работал десятый год, но прежде никто не задавал мне подобных вопросов.

Естественно, меня озадачила заботливость коллег.

— О чем ты говоришь?

— Со мной это бывает по вечерам после работы.

А утром все нормально. У тебя, наверное, то же самое, — сказал Русан.

— Что — то же самое?

— Ну, что руки дрожат, будто не знаешь!

— Руки дрожат?

— Ну да! А вообще выглядишь молодцом. Обычно это сразу бросается в глаза.

— Да кто тебе сказал, что у меня дрожат руки?

Русан принялся в смущении отстегивать и снова застегивать верхнюю пуговицу жилетки. Жилетка у него была коричневая, в темную полоску, пуговица тоже коричневая, но без полосок.

— Видишь ли, — сказал он, — вчера у нас зашел разговор о нервах. Даже не помню, кто сказал, что у тебя нервы никудышные.

— Что за ерунда! — воскликнул я. — Вот полюбуйся!

Я вытянул руки, растопырил пальцы.

— Не дрожат, — согласился Русан. — Ну и воля же у тебя!

— Просто у меня крепкие нервы.

— А у меня совершенно нет воли, — твердил свое Русан. — И вообще люди с крепкими нервами теперь наперечет. Транспорт — вот что губит нервы!

Русан сделал ударение на слове «транспорт», он был очень серьезен, когда произносил это слово.

— Ты только подумай, — продолжал он, — с утра как угорелый несешься к трамвайной остановке. Громыхая и лязгая, подъедет трамвай. Народу — что сельдей в бочке! На остановке пробкой вылетаешь из вагона, насилу портфель из толчеи вытащишь. Потом мчишься на троллейбус, посреди улицы едва не угодишь под колеса, скрипят тормоза, наконец ты в троллейбусе, а ноги дрожат, как лозины на ветру!

— Я никогда не спешу, — сказал я, — со мной таких вещей не бывает.

— Поверь, дорогой, во всем виноват транспорт!

— Нельзя нервам волю давать.

— Вот, вот! Нервы надо держать в кулаке. Но ведь приятно, когда говорят: не докучайте ему, он человек нервный! Не перечьте ему, он нервный! Делайте так, как он хочет, он нервный! Ты понимаешь, какие преимущества у нервных!

— Конечно, — ответил я, — но тогда транспорт тут ни при чем. Надо держать себя в узде!

На том мы и расстались. Начинался рабочий день.

Как выяснилось позже, разговор с Русаном для меня стал причиной многих неприятностей. Русан запомнил только то, что я сказал «нельзя нервам волю давать» и «нужно держать себя в узде». По всему управлению прошел слух, будто я ужасно нервный, что с трудом «держу себя в узде» и силюсь «не дать нервам волю».

— Ты плохо выглядишь, — сказала вечером жена.

— Да что ты?

— Бледный, осунулся!