...Перед началом съезда Сталин потребовал отчета о состоянии тела Ленина Правительственной комиссии, инспектировавшей Мавзолей. Специалисты спустились в прохладный зал, сняли с гранитной площадки саркофаг из черного лабрадора в бронзовой оправе, вынули из него Ильича во френче защитного цвета (с завязочками сзади), перенесли его на хирургический стол и перекатили в соседнюю комнату. Появились кое-какие дефекты: потемнение отдельных участков кожи, пигментные пятна, плесень. Кожа, ткани, волосы в отличном состоянии, только надо чуть исправить объем инъекциями парафина с вазелином и заново пропитать тело бальзамирующим раствором и можно вновь закладывать в лабрадор, инкрустированный знаменами из смальты-пурпурина.

Начался семнадцатый съезд. Три четверти его участников с запрокинутыми лицами, стирая в кровь ладони аплодисментами, переходящими в овации, тихо дрейфовали в небытие. После доклада Сталина Горький простудился и слег, а Киров почему-то не упомянул о полете трех героев в стратосферу. Между тем они поднимались все выше и выше — Павел Федосеенко, Андрей Васенко и Илья Усыскин...

Земля была накрыта сплошным облачным покровом, и у метеорологов настроение было тревожное. Киров сидел на съезде, поглядывая на часы, и, несмотря на нарастающую тревогу, испытывал щемящую зависть к трем стратонавтам, которые в это время прошли облачность и оказались в дивном голубом мире, устланном сияющими облаками, в мире абсолютной свободы и покоя, в мире, который еще никто не лапал. Пройдя облака и поднимаясь все выше и выше, стратонавты взяли несколько проб воздуха. Земля сквозь шум помех их кое-как слышала: рядом с радистом, плечом к плечу, сидел журналист Михаил Кольцов и стремительным почерком записывал в блокнот, что высота «Осоавиахима-1» по альтиметру 22 000 метра и на такую высоту не поднимался еще ни один смертный... После этого связь с шаром прервалась.

На высоте 22 километра «Осоавиахим», нагретый яростными солнечными лучами, дрейфует около получаса, а потом начинает медленно опускаться вниз. Андрей Васенко в каком-то ликующем забытьи делает записи в бортовом журнале: «16.0... Солнце ярко светит в гондолу. Красота нез-а...» — ...незабываемая? ...незамутимая? ...незабвенная? — накатывала на гондолу, повисшую между небом и землей, начинающую медленно погружаться в доисторическую клубящуюся влагу, а потом в сорвавшийся с резьбы резкий, прозрачный воздух, где уже не было ни чистого блеска солнца, ни свободы. И когда сердца их коснулись земли, они перестали биться. Незакатная?..

Восьмиметровый вал торосистого льда обрушился на «Челюскин». За ним — другой, третий... Пароход стало ломать, вода заливала машинное отделение. Экспедиция в аварийном порядке с вещами высаживалась на лед. Мела пурга, ревел шквальный ветер. Над погибающим пароходом сгустились свинцовые сумерки. Пока люди ошеломленно смотрели, как он медленно уходит под воду, радист Кренкель в наскоро поставленной брезентовой палатке при свете фонаря «летучая мышь» оледеневшими пальцами отстучал радиограмму: «13 февраля 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэлена «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов».

Отто Юльевич Шмидт, красивый, отважный, с развевающейся, наполовину седой бородой пророка, которую он не стриг по обету, надеясь окончательно залечить туберкулез, мгновенно оценил ситуацию. Сто четыре человека на льдине, среди них женщины и дети, среди которых были люди сильные и выносливые — моряки, и слабые, но способные квалифицированно делать свою работу — эти не имели никаких шансов добраться до берега по льду. Шмидт вооружил слабых, поставил их на охрану сильных, чтобы последние не вздумали отправиться по льду со своей версией происшедшего. Сильные вспомнили, как на поиски незадачливого Нобиле сорвался весь мир, в том числе и Советы, но к советским, терпящим бедствие, иностранцев ни за что не подпустят, шансов на спасение мало, из них будут делать героев. Юго-восточные ветры взломали лед и оторвали его от припая, так что вывоз людей со льдины каюрами на собственных упряжках немыслим, вылет самолетов из Уэлена из-за свирепой пурги невозможен, к тому же у Ант-4 Ляпидевского сломана левая полуось шасси, У-4 Чернявского при температуре ниже двадцати пяти по Цельсию не летает вообще, на мысе Северном «СССР Н-4» Куканова тоже сломан... Но метеорологи работают, сменяя друг друга каждые два часа, радисты и без них по вою ветра в проводах радиоантенны могут догадаться о сводках... После каждой пурги приходится выравнивать взлетную площадку, отогревать застывшие моторы самолетов. Уже окончился короткий полярный день, а пурга идет за пургою. Шмидт хорошо представляет себе ситуацию и на Северном, и на Уэлене. Тем не менее он собирает челюскинцев и произносит перед ними короткую речь: «Нас непременно спасут. Но не будем терять время зря... Каждый будет заниматься своим делом. В свободное время будем повышать образование. С завтрашнего дня начинаем чтение лекций, на которые приглашаются все».

Если бы не люди, которых Шмидт должен был спасти! Окажись он на льдине один, он мог бы зажить в режиме чистой экзистенции, базирующейся на уже вычеркнутых им из списка 750 книгах, выказывая чистое мужество агностика; в его распоряжении оказалась гигантская линза изо льда, увеличительное стекло, разложенное прямо под ним, отполированное ветрами и морозами лучше, чем самим Уильямом Гершелем, великим оптиком, способным в течение многих суток не отрывать руки от полируемой им линзы, так что сестре Каролине приходилось класть ему пищу в рот, чтобы брат не умер от голода. Это было идеальное место для медитации, вербальная пустыня: лед, белизна, молчание, тайна будущего, молодые навигационные звезды в ипсилоне Большой Медведицы, альфе Лебедя, бете Ориона. В одной из тысячи книг Шмидт когда-то прочитал: «Считалось, что, если материя исчезнет, пространство и время останутся... Нет, все исчезнет одновременно. По Ньютону, пространство — сундук, в котором хранят материю. По Эйнштейну: пространство — хлам, сложенный во времени в штабеля по форме Ньютонова сундука. Разберите хлам — штабеля-сундука не будет, и с ним исчезнет и время его существования...»

Шмидт знал, что после радиограммы Кнебеля ось мира, вокруг которой вращаются небесные сферы с востока на запад, прошла через его безымянную льдину. Он мог бы лет на десять раньше придумать свою теорию холодного происхождения Земли и других планет из газопылевого облака благодаря высокой турбулентности, вступить в область чистых предположений, обеспеченных хранящимися в памяти математическими, физическими и астрономическими формулами, но ему помешали помехи в эфире.

Эфир как будто взбесился. Вызванный из дали частой дрожью ключа под пальцами Кнебеля, буквально слившегося со своей радиостанцией (таким его изобразил художник Ф. Решетников), и других радистов, сотканный из мелкозернистого фирна, прозрачных ледяных игл, торосов, несяков и