С первого взгляда ясно: после недельной осады незваным гостям не совсем уютно под невысокими, но толстыми стенами казачьего коша. Переправиться удалось не всем. Стены поджечь — тем паче. Бердыш догадался: использовав все суда, часть казаков, по примеру Кузиных рябят, приголубила кочевников на всех самых уязвимых участках. Это раз.

Второе: натиск по линии четырёхугольного частокола принёс Урусу не больше счастья, чем переправа: в мелких окопах внасып стенал кишмиш из подстреленных.

Сам князь с отборной тысячей осел на безопасном расстоянии. Орда беспорядочно толклась у стен. Отряд Толстопятого угадал к самой драке. Осаждённые вот только отразили восьмой приступ. Вволю попалив из ружей и пушек с четырёх башенок, выпустили из ворот конницу, разметавшую передовые силы степняков. Из них сотни полторы отборных с рушницами, отрезанные от своих окопами, дали стрекача вдоль стен. Их сразу накрыло прицельным огнём и «хлебосольными гостинцами» навроде пеньков и камней из рук пышных баб — давешних купальщиц.

Ружья ногайские достались казакам.

Но преимущество казачьей конницы не могло быть долгим…

И тут-то возьми и приспей подкрепление с реки — зараз четыре струга. Гребные бойцы закатали по ордынцам уничтожающим пороховым ураганом. Это внесло полную сумятицу в ряды осадчиков. Так мало ж, по десятку дюжих молодцов от каждого струга с бердышами наперевес врезались в кочевой улей с тылу. Лихо вдарил ливень. Это доконало устрашённых ногаев, усилив копошню. Мешаясь в давке и толкучке, лишённые возможности развернуться во всю ширь своего тысячеголовья, они скоропостижно теряли боеспособность. Шестью разнонаправленными клиньями казаки ловко, как ножами, рассекли орду.

В числе первых рубак Бердыш. Плечо не болело, кровопотеря успела восстановиться. На голове шлем с наносником — подарок Толстопятого. Жуткая штуковина в руках его, прямо как в былине, расчищала целые «проулки». Недалече орудуют Кузьма, Иван Камышник и медведистый Нечай Шацкой — все в плотных куртках со стальными пластинами.

Средь скопища искажённых отчаянием узкоглазых лиц мелькнула обрюзглая морда с перевязанным зыркалом. Повязка поначалу сбила Степана. А потом, как раскалённым гвоздём: да это ж Телесука! Схваченный одним жадным стремлением, начал он прорубаться к заклятому «приятелю».

Кочевники порскнули врассып. Пехота и конница по головам упавших металась у стен, невзирая уже на беспощадный обстрел и валящиеся сверху крошилки из булыжни, бочек и брёвнышек.

Степан на миг перевёл дух, слевил голову: выпятив таз шире лошадиного, рыхлый любимец Уруса нёсся на паршивеньком бахмате. Простреливающие мимо ногаи задевали его пятками и плетьми.

— Улепетнул, хрен сплющенный! — плюнул Бердыш, в сердцах рубанул по корчащемуся в ногах азиату. От удара рукоять бердыша треснула, железное полотно намертво всадилось в сухую землю. Обнажил саблю…

В весёлых лучах разгулявшегося и умытого солнца хорошо видать, как потешно егозились ногаи на том берегу, как суетливо Урус полосовал ногтями цветастый халат. Да, прищучило казачество супостатов, сыпануло извести на драный копец.

— Э-эхай! По стругам! Насс…м им на хвост! — грохочет Толстопятый. Бердыш успевает зацепиться, черпнув сапогами воды, и перекидывается через борт.

Гребут с таким усердием, что пара вёсел — в щепы. На четырёх стругах от силы — восемьдесят-девяносто бойцов. Но у них завидный куш — овечий страх, заразивший ставку Уруса. Там такое столпотворение, что вряд ли когда уймёшь. Не говоря про кибитки, горе-завоеватели в спешке бросают дражайший скарб. Распахнутые, простоволосые, ногайки с визгом цепляются за гривы мятежничающих лошадей. Мужчины остервенело отпихивают их.

В седле, у сверкливой кромки реки застолбенел Урус. Шафранными от вскипевших прожилок глазами пусто уткнулся он на летящие в лоб зубья-носы лихих стругов. Князя Большой и Малой орды тянули наверх. Что-то трескуче вопила крупная женщина на гнедой лошади, припадала щекой к коленям неподвижного всадника. Впрочем, после первого же меткого выстрела — казацкая пуля вспушила ухо его прянувшей лошади — истукан ожил. Дико взвыв, пошпарил меж шатров. Опалённый конь бузил, взбрыкивал. Грузное тело повелителя орды смешно кувыркалось на кочках. От нежданной прыти соседний конь встал на дыбы. С криком свалилась боком о камни женщина. Казаки, по пояс в воде, дали спотыкача: кто до берега шустрее. Временами прикладывали к плечу ружья и палили…

Десятка два охранников заслонили павшую. Четверо понесли её к скученным у кибиток, разволновавшимся лошадям. Казаки дали залп прямо туда. Лошади заметались, размётывая пешье племя копытами. В ту пору станичники уже ступили на берег. Вид всполошенно визжащих баб лишь подстегнул их рьянцу.

Оказавшись близ лютеющего Ермолы Петрова, Степан схлестнулся с защитниками ценной для Уруса бабы. С рыком пхнул свирепый Петров в ближнего противника. Лезвие мягко провалилось в подмышку. Ермола изловчился сграбастать бабу за волосы. Слетела громоздкая шапка, открыв свежее личико совсем молоденькой и недурной, несмотря на раскосицу, девицы. Дрался Петров славно, ничего не попишешь: свободно рубя справа, левой волок пленницу. Бердыш принял на себя двоих оставшихся.

Ногаи лязгали зубами, завывали, не силой, так страхом пытаясь отогнать налётчиков. Но через самое чуть уже все степняки, побросав корысти и голосящих в казачьих лапах баб, ухвостились за яркой расцветкой мельтешащего вдали халата…

«Справная жинка достанется волчаре», — неодобрительно скребнулось у Степана, ослабившего напор, что дало врагам его возможность смазать соплями пятки.

Боевой пыл остыл, спёкся в калёнке буйной рубки. Он разом пресытился убийством и кровью. А рядом вершилось непредсказуемое.

Баба зубами впилась в Ермолову руку. Вырвать не удалось: молодые зубы сомкнулись щепчатым капканом. Взревев и матерясь, Ермак с бычьей яростью рассёк надвое изнемогшего неприятеля. Баба упорно сжимала челюсти. С хрипящим взрёвком Петров махнул, вернее, тряхнул прокушенной рукой, на которой висело пуда четыре упругой и ядрёной плоти. Занёс вторую… Отсёк голову.

Тело кувшином выпростало густую кровь, дрыгая конечностями, плюхнулось на землю. Белея на глазах, ещё не умершая голова дёрнула веками. Карие глаза, казалось, тлели, разбавленные заплесневелым пойлом. Но челюсти не разжались. Измученный Ермак давай колошматить мёртвой, а, может быть, и живой пока головой по корягам. Без толку. Прижав к земле скользким от крови сапогом, тянул что было мочи. Грош проку. Он месил кровавый студень саблей. Народ оцепенел. Взирали, как завороженные…

Брошенные ногайки при виде чудовищной участи красавицы заходились в ушираздирающем плаче и ещё яростней бились в руках победителей. Но вдруг, как по уговору, все разом сникли. Убоялись, верно, как бы и им того ж не стало за лишнее огурство.

Помочь Ермоле никто не вызвался. Кто просто его не любил. Кто опасался угодить под пылкую руку. Кто не одобрял жестокости. А кто не находил сил от ужаса и потрясения.

Бердыш не отвернулся. Лишь сузил глаза, и их заволокло оловом. Он подумал почему-то: «Война… Случись такое же на Самаре, и будь на месте Петрова ногай, а на месте ногайки — Надя…», — брр… дальше додумывать не хотелось. Но очевидно одно: тот же поступок кочевника над русской назвали б изуверским. О чём же говорить сейчас? И у кого после такого найдётся довод или право сетовать и возмущаться, коль оно станется с его девкой, сестрой, дочерью, матерью, зазнобой?