— Тьфу на твой язык прыщавый, — ругнулся Степан. — Сбираемся, Иван.

Хлопов ни черта не разобрал в горячности и переменчивости друга. Но не спорил.

Семейка со дна челна достал самопал и ружьё, передал послу. Заплескались вёсла. Цокот копыт возвестил об отправке сухопутцев. Издали до бывого атамана доплыло:

— Удачи, Семейка!

— Эх, ну и молодцы яицкие, клянусь пупком архангела Михаила и всех православных святых! — восторгался Кольцов.

Вот ведь как. Последние поприща перед Самарой его пожирал пламень самоистязания. Вёрсты ползли, как шаги. Каких только замыслов ни выносил. То являлась сумасбродная, почти детская удумка: предстать Елчаниновым, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы все увидели, как разобрала его, зрелого, неглупого мужика, сердечная рана. То — разыграть по приезде безразличнейшего из смертных, непробиваемого, ничем не выдавая горемычных терзаний, тоски.

Добрались, наконец, до слиянья рек. По Волге нарезали рыбацкие бусы с сетями. Попадались налысо «бритые», с щетинками пеньков, поляны. Из-за высоких крон прыщавятся некрашеные верха башен, поблескивает крест церковки на холме…

Вдоль Волги, устав от седла, двигались спешась. Лошади в поводу. Присутствие Степана избавляло от задержек разъездами.

И диво… Если все остатние дни и часы Бердыш всеми силами стремился в город, то за пару вёрст вдруг сник и приотстал.

Настиг галопом…

В ворота пропустили без допросов. Сквозя под высоким деревянным сводом, Хлопов воодушевлённо хлопнул друга по хребту:

— Эха! Сила! Пущай спробует Урус такую шишку после яицких сгрызть. Зубы подошвами пересчитает.

Первый, ими встреченный на площади полупустого города, был, конечно же, хозяйственный голова Стрешнев. Степенно поклонясь, он проследовал мимо: будто не видались день-два от силы.

— Что за незадача? — поразился Бердыш и двинул напрямки к воеводину двору.

Жировой-Засекин оба глаза на незваного гостя заалтынил, но в дверях не задержал. Да и посол, вот тоже…

Разговор с князем тёплым не назвать. Засекин был странно подавлен. А тут ещё в гостиную ворвалась дражайшая половина. С трубным гласом радушной хозяйки — хозяйки всего здесь:

— И кого к нам бог послал?

Налетев на Бердыша, ухмурилась и с развороту: вон. Понятно, в этом доме Степану что-либо разведать не светило.

Часом позже, оставив Хлопова на попеченье воеводы, покинул гостеприимный дом. Где-то споро постукивали молотки и топоры. Доводили пристройку к одной из стен…

Встречные казаки, стрельцы, строители вежливо здоровались, но не более того. Точно не он рука к руке таскал лежни, спускал челны, укреплял пушки, в дозоры ездил…

Эге, видно, князь-батюшка, а больше горлица его, вволю погулькали, примерно порадели о светлой памяти моей!

Стукнул в дверь избы Звонарёва. Открыл хмурый дворовый. Удивясь левой бровью, провёл через сени к Поликарпу. Здоровенный хозяин, не дичась, как иные, крепко обнял.

— Прибыл? Жив-здоров? Рад, брат! А то о тебе всякое, понимаешь, мелют.

— Уж понял. Хоть ты ко мне по-старому… понимаешь… иль при встрече кланяться начнём? — усмехнулся Степан.

— А что, слабо обнял? Шибче могу!

— Спасибо, друже. Шучу я. Что с горя остаётся?!

— Горе… Хм, по правде, моя жёнушка и та к тебе охладела чуток, — чистя горло, пробормотал Звонарёв.

— Только ль она? — скривился Бердыш. — Не скромничай уже. Кем меня воевода разрисовал тут?

— Ну, орёл! Сам зришь, кто у хулы заплетчик! Не стоко, правда, кинжал, скоко ножны. Ну, так… А что там рясны низать? Сам посуди, о тебе что подумали? Ты ведь простыл. Без привета и следа. Тут такое понесли! И самые лютые молвки от воеводиных слуг! Сперва кумекали: подался ты в Астрахань, кабы не в Персию, к тайной суженой, а то и жене. Кто болтал: к станичникам. Чего только ни нагородили! Я-то, как мог, жену разубедил. Сам понимаешь, проще корову стихире обучить, чем бабу — толку.

— Ясно. Коль ты свою жёнку не убедил, её сестрицу и подавно некому…

— Вишь ли, Наденька-голубушка так себя поставила, что не разберёшь, что там у ней на уме. Она сразу, вить, не казала, как отнеслась. Потом всё плакала, да всё втихомолку: при сёстрах. А дальше… В себя ушла. Тут к ней и повадься хахаль гладкоусый, племяш князёв пресловутый. Свататься. Она ему ни слова, ни пол. Ходит, как в омраке. Ну, а как загуляли слухи, что со станичниками якшаешься и цельный гарем ногаек завёл… В общем, покуда считала, что ты в Степи сгинул, как мёртвая была. А как пошла молва, что жив и развлекаешься, тут и ожила. Да вот с левого-то уха — радость, а с правого — обида зараз. Сам понимаешь… — почесав крупное стриженое темя, Поликарп присказал: — Короче, видя такую непонятицу с её стороны, отец и реши замуж её скорей — отвлечь чтобы. Ему-то, как и всем, откель знать про дела твои заветные? И воевода про это — молчок. Вот и гадай: куда сокол наш подался? И где о тебе правда, а чего — выдумка? Да и это самое, породниться с княжескими…

— Хорош! — Бердыш шлёпнул ладонью о стол, взлетели плошки. — Понятно. Мне б ей в очи глянуть только.

— Эт запросто. Айда!

— Да-а… — замялся Степан, рубанул ребром, — веди!

…По-хозяйски отворив калитку, Звонарёв широким взмахом пригласил в избу. Три подруги на лавке перед крыльцом о чём-то шушукались. Услышав скрип, две скоренько обернулись, заулыбались… Но, увидав, кто в гости, одна хмыкнула и презрительно вздёрнула плечом. Вторая поднялась и вбежала в дом.

Надя, третья, краше всех даже в тоске, оборотилась не сразу.

Легко одета — простенький летний платок, покрывающий волосы. На коленях греется кошка. Белая, пушистая, пухлявая, с умными изумрудами во лбу.

— Здравствуй, сестрица, — кличет Звонарёв.

Она переводит задумчивый взгляд, привычно приветствует нового родственника. И тут огромные печальные глаза начинают шириться, потом резко сужаются и вот снова ширятся, как близящиеся ядра. Что-то взблеснувшее переменило всё в карей глубинной зыби. Глаза как будто плавятся под обжигающим взором этого мужчины. Поликарп понятливо испаряется.

— Здорова ли, Надежда Фёдоровна? — низко выперхивается у Степана, он ненавидит свой голос, свои руки: добела сжатую в правом кулаке левую ладонь.

— Благодарствую, — тихо, то ли смеясь, то ли плача.

— Слыхал я, что скоро… — вот и грубая бойкость, которая тотчас же смутила самого: чвань, дрянь, не то. Вовремя осёкшись, еле слышно проронил: — Коли винен в чём, прости.

— За что прощать? Бог всем простит… за всё.