они вам аплодируют — можно подумать, тут, в этой глуши, кто-нибудь имеет представление о саксофоне...

Я возмутился: а он что, имеет? И тогда кладовщик признался, что был саксофонистом, до войны много лет играл, в разных оркестрах. Я слушал его с изумлением, потому что на первый взгляд гроша, как говорится, ломаного за него не дашь. Даже забыл, за какой деталью пришел, и, честно говоря, до сих пор не могу вспомнить. Только гадал: верить ему или не верить, верить или не верить...

Говорил кладовщик с трудом, было видно, что слова даются ему с усилием. Два, три — пауза, два, три — пауза, и все далеко друг от друга отстоят, точно он не может их собрать вместе. А может, мне только казалось, потому что я все не мог поверить, что квитанцию мне выписывает не какой-то кладовщик, а саксофонист. По его словам, он играл на всех саксофонах, но чаще всего на альтовом. А уж когда стал называть города, в которых играл, я, честно говоря, слушал — и будто сон видел.

В Вене, в Берлине, в Праге, в Будапеште, и это только столицы, а так еще во многих других. Сколько стран он объездил! Кладовщик принялся перечислять заведения, где он играл, и я даже подумал, не сочиняет ли. «Парадиз», «Эльдорадо», «Шехерезада», «Аркадия», «Эдем», «Аид», «Империал». Я хотел спросить его, что означают эти названия, но не решился. Вдруг он подумает: и ты еще саксофонистом хочешь стать? Да, и на корабле, который в Америку плыл, он тоже играл. Правду говорил кладовщик или нет, я уже не задумывался, потому что сам факт, что саксофон может так вести человека по миру, заставил меня иначе взглянуть на этот инструмент.

Я подумал, что, наверное, надо опять начать откладывать, с каждой зарплаты первого числа или хотя бы часть того, что я трачу на водку. Не буду же я всю жизнь играть на саксофоне, который мне выдали на стройке. А если я перейду на другую, где нет оркестра? Однажды я снова пришел за чем-то на склад, и он, выписывая квитанцию, спрашивает:

— У тебя есть свой саксофон?

— Нет, только тот, что мне выдали. Я когда-то откладывал на инструмент, но объявили денежную реформу. Вот думаю, не начать ли снова.

— Не стоит, — сказал кладовщик, выписал мне квитанцию и больше не сказал ни слова.

Я решил, что он, наверное, считает, что не стоит, потому что опять могут объявить реформу. А с реформой, как со смертью, в догонялки никогда не выиграешь. Он, должно быть, знал жизнь.

Прошло несколько недель, прохожу я мимо склада, а он выползает и окликает:

— Зайди ко мне!

— Я сейчас не могу. Позже. — Я действительно спешил.

— Нет, сейчас. Позже обычно бывает слишком поздно.

— А что, у вас какое-то срочное дело?

Вижу, на столе у него футляр лежит.

— Открой.

Я с трепетом открываю и глазам своим не верю.

— Саксофон, — говорю, словно все не могу поверить.

— Саксофон, — подтверждает кладовщик. — В воскресенье был дома и привез. Что ему там зря лежать?

— Золотой, — говорю я и чувствую, что весь дрожу.

— Золотой, — подтверждает кладовщик. — Альтовый. О, он со мной немало попутешествовал.

— Сколько вы за него хотите? — Я наконец решился, а в мыслях уже начал занимать у всех, кого знал, на стройке, в конторах, в кассе взаимопомощи. Где бы еще, где бы еще — мысленно я мчался, как гончая, потому что понимал: того, что я могу занять, не хватит. Он, казалось, тоже задумался, какую цену назвать:

— Сколько? Сколько... А почему ты думаешь, что я хочу его продать? Такие вещи не продают. Иной раз от жизни только то и остается, чего не продашь.

И заявил, что я, если хочу, могу приходить после работы или по воскресеньям к нему на склад — будем играть. То есть я буду играть, а он слушать. Все лучше, чем пить водку или резаться в карты. Тем более что умею я пока мало, а у саксофона секретов не меньше, чем у человека. Некоторые он мне откроет, другие придется открывать самому, не потому, что он хочет что-то от меня скрыть, просто у него тоже не получилось.

— А сколько это будет стоить в месяц? — спросил я.

— Ничего это не будет стоить. Ты будешь играть, а я слушать. Сам я, видишь, играть не могу. И с этой-то работой еле справляюсь. Спасибо добрым людям, есть еще такие. Я болен, мне недолго осталось.

Так все и началось. Сперва он втолковывал мне, что саксофон — это не только инструмент, на котором играют. Злостью, гневом или обидой от него ничего не добьешься. Терпение и труд. Труд и усердие. Если хочешь, чтобы саксофон с тобой сроднился, словно душа с телом, ты тоже должен ему открыться. Не станешь ничего от него скрывать — тогда и он тоже не станет. А на каждую ошибку ответит упрямством. Ни тпру, ни ну, хоть все легкие из себя выдуй. Впрочем, одних легких недостаточно, играть-то саксофон будет, но словно мертвый. Ты должен играть всем собой, и своей болью, и своим плачем, и своим смехом, надеждами, мечтами, всем, что в тебе есть, всей своей жизнью. Потому что все это музыка. Ты — музыка, а не саксофон. Но нужно много трудиться, как следует трудиться, если хочешь услышать себя в саксофоне, твердил мне кладовщик. Только тогда это будет музыка.

Признаюсь, я даже боялся этого саксофона. Что ж это за инструмент такой — думал. Вот играю я на том, который мне на стройке выдали, тоже саксофон, а ничего такого, о чем он говорит, не чувствую. Поначалу на его саксофоне мне игралось гораздо хуже, чем на том. Впрочем, это нельзя было назвать игрой, потому что мы в основном отрабатывали гаммы. То есть он мне говорил, а я отрабатывал. И так без конца, все гаммы да гаммы, используя весь диапазон инструмента. Я злился, но что было делать. Потом он привез несколько страниц с нотами, и мы перешли к каким-то упражнениям, отрывкам; он не позволял мне играть произведение целиком, только бесконечно эти отрывки — и лишь спустя какое-то время разрешал собрать их воедино. Кроме того, часто заставлял меня тянуть одну ноту — сколько хватит дыхания, да еще повторять ее много раз, пока он не