У меня по щекам текут слезы, и я вытираю их. Я думала, что сегодня буду сильной. Я видела, как все наши ломаются один за другим, но не сомневалась, что со мной будет иначе. Но теперь я знаю, что иначе не получается.

– Я продолжаю работать над собой, – говорю я. – Я думала, что если пройду через все это – через группу, школу, в общем, через все то, чего от меня хотели, – думала, что тогда я все разложу по полочкам. Преодолею, что ли. Но не раскладывается. Почти всегда я чувствую себя так же, как после смерти мамы, когда мне было десять. Я очень тоскую по ним. Мне не хватает Ноя, – сдавленно произношу я. – И я ужасно скучаю по маме.

Я не сразу понимаю, что плачу, мне кажется, что громкие, уродливые всхлипы издает кто-то другой. Раздается шорох, и я чувствую, что все подходят ко мне. Я чувствую их руки – на своих коленях, плечах, макушке. Я так и не легла в центр круга, но никого это, кажется, не волнует. Иногда люди могут встретить тебя на полпути.

* * *

– Мне понравилось, – говорит Банни. Я забыла забрать фотографию Ноя и, вернувшись за ней, увидела, что Банни в одиночестве задувает свечи и собирает шарфы. Без нас, сидящих кружочком, зал кажется меньше. – Все, что ты говорила, было в нужной струе. Ты казалась очень искренней.

– Я и была искренней, – говорю, стараясь не раздражаться.

Я прошла долгий путь с группой, с Банни, с ее штанами и благовониями, но временами мне очень хочется, чтобы она заговорила как нормальный человек.

– Знаешь, иногда я спрашиваю себя, зачем я этим занимаюсь, – продолжает Банни. – Этими группами. Я думаю, они и в самом деле помогают. Ведь человек оказывается среди тех, кто понимает, через что он прошел, но я уже говорила в начале – книги, теории… Никто не знает, что сказать.

Я киваю. Думаю о Колине, о том вечере, когда мы поцеловались. Он знал, что ни у кого нет ответов. Помню, как Банни в машине предупреждала меня, что он еще не готов. А я хотела, чтобы он был готов. Я нуждалась в этом. Мне было нужно, чтобы он оправился от горя и имел возможность сказать мне, что со мной тоже все будет хорошо. Но он не оправился, и это не его вина. А моя, потому что я не дала ему достаточно времени.

– Эти стадии горя – депрессия, гнев, принятие – они скорее как фазы. Это не уровни, – говорит Банни. – И они не следуют друг за другом в четком порядке. Они наваливаются сразу. Иногда скопом, иногда по очереди. И никогда не проходят. Просто со временем они растворяются в повседневности. «Я ненавижу своего мужа за то, что он умер, я влюбилась в новую схему для лоскутного одеяла. Я обижена на ребенка за то, что он мне не звонит, я дико боюсь стареть в одиночестве». Со временем все выравнивается, и вскоре в твоей жизни уже не только горе. Вот так, честное слово.

– Спасибо, – говорю я. Обнимаю ее за мягкую, как подушка, талию. Она, кажется, ошеломлена, и я спрашиваю себя, когда в последний раз хоть кто-то «держался в рамках», чтобы дать ей выговориться.

Сегодня пятница, последний учебный день, причем день укороченный. Мы с Лулой наконец-то представляем свой проект. Наша презентация превращается в старое доброе слайд-шоу: детские снимки и фотографии артефактов, комментарии и разъяснения, а также саунд-трек, составленный из маминых записей. Как выясняется, жители острова во многих отношениях похожи на детей маленьких материковых городков. Мы пытливы. Мы общительны. Мы заводим друзей, теряем их и снова заводим. И иногда мы уезжаем с острова. Но где бы мы ни оказывались, остров всегда остается с нами. Возможно, такие чувства в отношении своей малой родины возникают у всех, однако мне кажется, что остров накладывает определенный отпечаток на тех, кто здесь вырос, на нас взрослых.

После уроков мы с Лулой договорились встретиться возле тату-салона. У них с Гасом все идет нормально, она помогает ему после занятий. Забавно смотреть на то, как она общается со своим парнем. Удивительно то, что она подпускает его к себе, не отвергая при этом всех остальных. Принимаю это к сведению.

На пути в город неожиданно для себя сворачиваю в сторону. Я много думаю о Митче, о Молли и о коттедже. Митч навестил меня в больнице, но большую часть его визита я проплакала, уткнувшись в рукав больничной сорочки. Разговор у нас не получился, и я хотела бы попробовать еще раз.

Подъездная дорожка вымощена новой плиткой, траву на лужайке недавно скосили. В саду появился огородик, обнесенный заборчиком, и я на мгновение решаю, что Митч занялся ландшафтным дизайном. Но потом вижу Молли, склонившуюся над упаковкой с саженцами латука. По развороту плеч, по тому, как движутся мышцы у нее на руках, я понимаю – что-то изменилось.

Когда я останавливаюсь и заглушаю двигатель, Молли выпрямляется, снимает садовые перчатки и бросает их на землю.

– А вот и ты! – Она улыбается.

Делаю глубокий вздох и иду к ней. Я стараюсь не смотреть на коттедж. Мне тяжело видеть его. Пока.

– Решила заехать, чтобы извиниться, – запинаясь, говорю я. – Еще раз.

Повисает долгая напряженная пауза, Молли смотрит на меня, а затем одной рукой обнимает за плечи.

– Проходи, – говорит она и ведет меня к большому дому. – Съешь пирога.

В доме Молли усаживает меня за обеденный стол в столовой. Стол круглый – Молли твердо верит в то, что есть надо в кругу, – в центре стоит голубая ваза с оранжевыми и золотистыми тюльпанами. После похорон я старалась держаться от большого дома подальше, но каждый раз, когда я оказывалась внутри, Молли спала на диване под грудой одеял или перебирала фотографии, и взгляд у нее был стеклянный, отсутствующий.

Одеяла все еще лежат кучей на диване, да и пол довольно грязный, как будто его месяцами не мыли, но шторы раздвинуты, и комната залита светом. Молли моет руки, и я вспоминаю, как впервые ела в этой комнате. Вспоминаю, как Молли учила меня мыть чугунную сковородку. Я вижу у беспроводного телефона тот же яркий блокнот для записей и тот же керамический стакан с шариковыми ручками. Я вспоминаю, как было тепло и уютно в этой комнате, где у всего было свое место.

Молли отрезает два куска пирога – с клубникой и ревенем, ее коронное блюдо – и приносит их на стол. Садится напротив и передает мне вилку.

– Лето пришло, – говорит Молли с улыбкой. – Наконец-то.

Киваю и отрезаю кусочек. Мне многое хочется сказать. Я хочу сказать ей, что не забыла. Ничего. Я не забыла ни ее, ни Митча, не забыла все, что они сделали. Я не забыла Ноя, хотя изредка вела себя так, будто хочу его забыть. Еще мне хочется сказать ей, как много ее семья привнесла в мою жизнь, и как сильно изменило меня время, прожитое с ними.

Но вместо этого ем пирог. Молли рассказывает мне о саде, о новых сортах помидоров, которые собирается посадить в этом году.

Она в приподнятом настроении, но в ее глазах таится тьма, в них, как силовое поле, висит тень прежнего отчаяния. Пусть на столе стоят цветы, а в духовке печется пирог, однако скорбь маячит повсюду как постоянное напоминание о том, что человеку никогда не исцелиться.