Тут Екатерина Сергеевна пригласила всех к столу, на котором была расставлена самая разномастная посуда: тарелки, кружки, чашки, стаканы разных цветов и размеров – словом, все, что только удалось ей собрать у соседей.

Вечер прошел очень оживленно и интересно. В течение нескольких часов я внимательно слушал и присматривался к Горькому и Луначарскому, впервые встретившись с ними, да еще в такой непринужденной обстановке. Оба они произвели на меня огромное впечатление, правда, каждый по-своему. Поразили прежде всего и своей эрудицией, и каким-то особым обаянием. Таких людей нельзя было не полюбить.

Последние годы Анатолий Васильевич часто и тяжело болел: у него обнаружилось серьезное заболевание сердца и глаз.

В августе 1933 г., когда ему стало лучше, он был назначен первым полномочным представителем СССР в Испании. Но по дороге в Мадрид неожиданно обострилась болезнь сердца, и Луначарский был вынужден задержаться во Франции. А в декабре 1933 г. с юга Франции, из города Ментоны, к нам пришла печальная весть, что Анатолий Васильевич Луначарский скончался.

Нельзя без волнения читать переписку Анатолия Васильевича со своим единственным сыном (тоже, кстати, Анатолием), опубликованную в «Комсомольской правде». Это на редкость задушевные письма самого близкого друга, любящего и нежного отца, умного и проникновенного воспитателя, педагога.

Сын с честью пронес по жизни эстафету, принятую из рук отца. Будучи человеком широко образованным, совсем еще молодым, он успел проявить себя талантливым литератором. С началом Великой Отечественной войны молодой писатель комсомолец Анатолий Луначарский добровольцем ушел на фронт. Участник обороны Севастополя, он потом неоднократно находился в опаснейших военных операциях под Новороссийском. За боевые заслуги военное командование наградило Анатолия Луначарского медалью «За оборону Севастополя» и орденом Отечественной войны II степени.

Однако своевременно получить эти награды Анатолий Луначарский не смог: долгое время он считался пропавшим без вести, и только спустя некоторое время удалось установить, что он погиб смертью храбрых в сентябре 1943 г. при высадке десанта морской пехоты в районе Новороссийска.

Обо всем этом я узнал в 1965 г., когда в дни всенародного празднования двадцатилетия Победы над фашизмом мне пришлось как Председателю Президиума Верховного Совета СССР в торжественной обстановке вручать правительственные награды А.А. Луначарского его семье – вдове Елене Ефимовне и дочери Анне Анатольевне Луначарским.

На IX Всероссийской партийной конференции я впервые встретился с Молотовым. Незадолго до этого его отозвали из Нижнего Новгорода, где он был председателем губисполкома, и перевели в Донбасс, там его избрали секретарем губкома.

Мы познакомились. Я сказал, что направлен в Нижегородский губком, и попросил рассказать об обстановке в Нижнем.

Там крупная партийная организация, рассказывал Молотов, в основном состоящая из рабочих. Почти все члены губкома – дореволюционные коммунисты, тоже из рабочих. Но обстановка сложная, резко проявляются местнические настроения: работников из других губерний принимать не желают. Среди партийцев немало случаев морального разложения, злоупотребления спиртными напитками, несмотря на сухой закон (тогда в стране были еще полностью запрещены производство и продажа спиртных напитков). В заключение Молотов сказал, что работать в Нижнем мне будет трудно.

То, что он рассказал, показалось мне тогда чем-то противоестественным. В моем сознании как-то не укладывалось, чтобы в организации, состоящей из рабочих, среди коммунистов могла сложиться столь безрадостная обстановка. Но, конечно, возражать я не стал, решил сам во всем разобраться на месте.

Приехал я в Нижний Новгород в самом начале октября 1920 г. Поезд пришел днем. Телеграммы я никому не давал, и встречать меня было некому. Подхватив чемодан, в котором лежало все мое немудреное «хозяйство», сунув под мышку подушку, завернутую в байковое одеяло, я вышел на привокзальную площадь. Вокруг озабоченные, куда-то спешащие люди. Транспорта никакого не видно. Спрашиваю, где находится губком. Говорят – в кремле. Указали дорогу, и я направился по мощенной булыжником улице – навстречу своей новой жизни.

Шел мимо неприглядных, приземистых, теснившихся друг к другу домов. На их фоне ярким пятном выделялось бывшее здание ярмарки на берегу Оки. На другой стороне реки сверкали купола церквей. У причалов стояли пароходы, баржи. Через Оку наведен разводной понтонный мост. Я шел по его разбитому деревянному настилу, опасаясь, как бы не провалиться в воду. Несколько раз переспрашивал дорогу: путь неблизкий, а транспорта так я и не встретил.

Кремль казался неприступным, как будто только что выдержал осаду. Мимо прошел отряд красноармейцев. Вид у них изможденный и какой-то потрепанный: кто в сапогах, кто в лаптях и обмотках.

Губком помещался на первом этаже большого белого здания, которое громко называлось Дворцом Свободы (бывший дом нижегородского губернатора). Пришел к секретарю губкома Кремницкому. Сложил в уголок пожитки, представился. Подал выписку из решения ЦК партии, пояснив, что ЦК направил меня для работы в президиуме Нижегородского губкома.

Кремницкий поздоровался и спокойно сообщил, что пленум губкома ликвидировал пост председателя губкома и вместо президиума организовал бюро губкома, секретарем которого остался он, Кремницкий, что все посты в бюро губкома заняты. Вот тебе и раз!

Видимо, не желая иметь во главе губкома нового для них работника из Центра и в то же время не рискуя пойти на прямое нарушение решения ЦК партии, местные руководители прибегли к хитрости в виде «организационной перестройки».

Сделать это было довольно легко, так как в те времена не существовало единой организационной структуры местных руководящих партийных органов.

Местные руководители рассчитывали, что, оказавшись перед таким фактом, я не соглашусь на работу меньшего масштаба и уеду обратно в распоряжение ЦК, а руководство партийной организацией останется по-прежнему в руках сложившейся местной группировки.

Я заявил Кремницкому, что вопрос о моей работе должен решаться бюро и пленумом губкома, исходя из постановления ЦК, и какое бы решение принято ни было, уезжать из Нижнего не собираюсь. Говоря все это, мысленно я расценивал складывающуюся обстановку примерно следующим образом: если соглашусь с Кремницким, значит, окажусь действительно бюрократом, каким он, очевидно, и рассчитывал меня увидеть; он решит, что я гоняюсь за высокими постами, а коль скоро место председателя губкома не существует и меня не изберут в бюро губкома, то я не останусь здесь и уеду. При таком положении я оказался бы действительно в роли зазнавшегося бюрократа, каким никогда не был и каких органически не терплю. Поэтому я решил настаивать, чтобы мне дали любую партийную работу, и ни при каких условиях не уезжать из Нижнего, так как такой отъезд представлялся мне просто позорным.

Кремницкий, не ожидавший такой реакции, растерялся и смог только сказать, что бюро губкома состоится через несколько дней.