— Она была всем, что у меня осталось. Наши родители…

Шульц, склонившийся над микроскопом. «Я съел мышей…»

— Постарайтесь взглянуть на это с нашей точки зрения. Мы предполагаем худшее в людях. Только так мы можем сохранить свои жизни. Если же мы будем видеть во всех друзей, то потеряем больше людей, а это неприемлемо.

— Где моя сестра?

— Мы ее кремировали. Покойников слишком много, и мы не знаем, что с ними делать.

На секунду у нее на лице отразился страх.

— Мы гибнем толпами. Не только мы. Все.

Не только мы, все.

Я ловлю такси и еду домой. На водителе хлипкая защитная маска. Он берет у меня деньги рукой в перчатке, с подозрительностью разглядывая банкноту. Я бы не удивилась, если бы он пшикнул на нее дезинфицирующим спреем. В конце концов жадность берет верх и он запихивает деньги в карман.

— Теперь работаю на себя, — бормочет он, — ни перед кем не нужно отчитываться.

Котлеты уже нет на своем рабочем месте, поэтому я вхожу, отперев дверь своим ключом, поднимаюсь в лифте, слушая жужжание, которое, кажется, поглощает весь доступный воздух, оставляя меня в холодной испарине. Я, словно робот, совершаю всю последовательность действий, связанных с открыванием двери. Черепки и кости, которые я набрала из коробки несколько недель назад, все еще в полиэтиленовом пакете. Я запихиваю его снова в карман и выхожу.

«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.

Никто меня не останавливает. Единственный охранник мычит что-то невнятное, когда я показываю ему пропуск. Он не смотрит мне в глаза, и я не смотрю в его. Мы оба знаем причину. Мы здесь, в то время как очень многих уже нет. Это признак некой особенности, хотя гордиться тут нечем.

В лаборатории, где были мыши, пусто. Стул Шульца отодвинут далеко от стола, на котором, словно старец, согнувшийся над своими покрытыми стеклом коленями, стоит микроскоп.

Время течет. Я делаю то, что, как я видела, делали раньше они, или как минимум упрощенную версию этого процесса. Я выскабливаю кости на предметное стекло, сую его в ожидающие лапы микроскопа.

— Что ты делаешь?

Этот голос принадлежит не человеческому существу, хотя я по-прежнему вижу лицо Шульца. Шатаясь, он приближается ко мне.

— Ты не должна этого делать.

— Я думала, ты…

— Умер?

Он смеется.

— Это страшная игра. Я держусь из последних сил, иначе мне конец. Пути назад уже нет. Все мы превратимся в прах. Так что у тебя там?

Он тянется к предметному стеклу микроскопа. Я вытаскиваю его, но Шульц неожиданно быстро подскакивает ко мне, и тогда я, не раздумывая, позволяю ему забрать стекло.

Он вставляет его на место под всевидящий объектив микроскопа.

— Прекрасно, — говорит он, — смотри.

Глубоко вздохнув, я прижимаю глаз к окуляру.

И я вижу. Болезнь.

В телефоне теперь обитают звуки, не имеющие ничего общего с обычными звуками набора номера.

Что-то прислушивается и ждет. Чего — я не знаю.

— Алло, — шепчу я.

Алло.

Пока люди умирали, научное сообщество было занято. Но до сих пор они шли по ложному следу. И, судя по тому, как этот его представитель скребет свои редеющие волосы, я могу предположить, что определенная доля неуверенности по-прежнему существует. Он не верит в то, что говорит, но в то же время не допускает, что его слова лживы.

Он стоит на подиуме, перед ним с полдесятка микрофонов, чтобы не пропустить ни единого его слова, и рассказывает нам о том, что мы умираем от некоей вирусной разновидности рака.

Единственное, чего он не говорит, — это как мы им заражаемся. Когда его об этом спрашивает журналист из CNN, он тыльной стороной ладони вытирает под носом и что-то мямлит о том, что, вероятно, мы имеем дело с чем-то обычным, позже мутировавшим в массового убийцу. Подобно испанскому гриппу 1918 года, мутировавшему из убийцы ослабленных людей в страшный вирус, который стал забирать жизни у всех подряд в течение своей второй волны.

Но я знаю. Я знаю. Все это начал человек по имени Джордж П. Поуп.

Эта мысль наполняет мое сердце страхом.

В этот раз, когда я звоню в Центр по контролю заболеваний, записанный голос просит меня сообщить свое имя, телефонный номер и причину обращения. Сейчас они заняты, говорит мне голос, но они со мной свяжутся позже. А пока мне придется ждать возможности «настучать» в виртуальной очереди.

Медленно проходит неделя.

Каждый день я слушаю, как лифт с шумом опускается на первый этаж. Когда открываются двери, я говорю: «Доброе утро, Котлета». У меня улучшается настроение, стоит мне представить, что он по-прежнему здесь. Теперь я не кидаю двадцатипятицентовые монеты в аппарат по продаже газет — он и без этого открывается свободно. Я забираю газету, стараясь не замечать бледное пятно на тротуаре, оставшееся от Дженни.

Я поднимаюсь наверх, не утруждаюсь отключением сигнализации. В этом нет необходимости. Теперь некому звонить и проверять, что вошедший человек — это я. Быстро пролистываю газету. Война, война и массовая смерть наполняют теперь ее страницы. Тайное стало явным. Люди наконец осознали, что все, кого они знали, либо больны, либо мертвы. Иной информации очень мало, объявлений нет вовсе. Даже реклама похоронных бюро постепенно исчезла — их сотрудники похоронены в их же гробах.

Я лежу на диване в ожидании смерти или чего-то подобного, что постучится ко мне в дверь и сделает предложение, от которого я не смогу отказаться.

В один из дней, по моим прикидкам это должна быть пятница, чей-то кулак стучит в мою дверь. Я сползаю с дивана, тащусь к дверному глазку.

— Может, впустите меня?

Сержант Моррис.

— Нет.

— Тогда мне придется вышибать дверь, а я, признаться, совсем не в том настроении. Была дерьмовая ночь, мы лишились двоих человек. Так, может, все же впустите?

Она входит на своих тонких ножках, под глазами у нее темные круги.

— Вы должны показаться психотерапевту, — говорит она, — мы же договаривались.

— Неважно выглядите.

— Хорошая квартира. Как думаете, сколько она еще продержится?

— «Продержится»?

Она усаживается на диван, откидывается на спинку и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Нам приходится сталкиваться с тремя категориями людей. Мертвецы. Это самая многочисленная группа. Сейчас мы их сжигаем. Так лучше всего. Иначе они гниют и смердят. Мы грузим их в фургоны и отвозим в общественный бассейн в ИМКА.[37]Тот, что под открытым небом. Пару месяцев назад мы слили воду. Оказалось, что лучше места для сжигания трупов не найти. Такой коллективный погребальный костер.