Моррис смеется.

Сначала меня охватывает ужас. Как она может смеяться, рассказывая о том, что горы трупов сжигают в общественном бассейне? Как она может шутить на этот счет? Это трагедия. Кошмар. В этом не может быть ничего комичного. А потом я вижу в этом смешное. Абсурд. И тоже начинаю смеяться. Воображение рисует мне всех этих людей, многие из них в дорогих дизайнерских костюмах, в которых они раньше расхаживали с чувством собственного превосходства над толпой. Обычные люди, которых я встречала в супермаркетах, спешащих, как и я, по своим делам. Сотрудники. Все эти люди жили совершенно разной жизнью. Теперь они свалены на бетонное ложе, залитые…

— Что вы используете в качестве горючего?

— Бензин, — говорит она, едва справляясь с приступами смеха. — Теперь он ничего не сто́ит. Мы просто берем, сколько нам нужно.

Бензин… И их охватывает пламя. Это смешно. «Я думал, вы бросили курить». — «Да, бросал, пока не заразился и не умер. Полагаю, теперь я ничего не теряю». Я не могу остановиться. Вулкан извергается, мой смех стекает по его склонам огненными реками. Горящие люди. В общественном бассейне.

Мы смеемся, согнувшись пополам. А затем что-то меняется, возвращается ужас, и мы начинаем плакать.

— Вот дерьмо, — говорит Моррис. — Я солдат, а солдаты не должны плакать. Особенно те, что с сиськами. И без того тошно.

— А еще две категории?

Она щурится, пытаясь сообразить, о чем это я, и мне приходится напоминать ей, что мы говорили о трех типах людей, среди которых мертвецы были первыми.

— Точно, еще два типа. Вы и я, живые. Те, кто не заразился. Какова бы ни была причина, мы счастливчики, поскольку, похоже, невосприимчивы к болезни. Или, может, наоборот, невезучие. Я пока еще не определилась.

Она садится ровно, пристально глядя в телевизор. Там президент проводит пресс-конференцию с представителями остатков прессы.

— И остальные, — после паузы произносит она.

— Остальные?

— Послушайте, вы должны сами их увидеть. Тех, которые заболели, но не умерли. Конечно, не прямо сейчас.

Я вспоминаю Майка Шульца, съевшего мышей. Заболев, он включил в свой рацион подопытных животных. Я вспоминаю отца и его преображение в духе мистера Хайда. Как ни крути, все это невозможно считать нормальным.

— Кое-что я видела. Насколько все плохо?

Она кивает в сторону телевизора, тянется к пульту дистанционного управления.

— «Человеческие существа больше не совместимы с жизнью».

Эти слова услышала вся страна. Головы поворачиваются, как цветки подсолнечника к солнцу. Через долю секунды, после того как по толпе пронесся вздох изумления, президент Соединенных Штатов понимает, что микрофон не был выключен.

Мы видим его широко раскрытые глаза и опустившиеся уголки губ. Мы видим, как правда доходит до его сознания, — теперь все знают, что наш руководитель не верит в нас.

Он закрывает руками лицо. Он — «Крик» Эдварда Мунка.[38]

Сержант Моррис прячет лицо в ладонях. Вот насколько все плохо.

— Я всегда считала себя выжившей, но теперь я уже не уверена, что это так уж хорошо. Жаль, что я не знала…

— Не знала что?

— Как все это дерьмо покатится к черту. Как это начиналось. Война, болезнь, все. Хочется кому-нибудь свернуть шею. Возможно, стало бы легче. Кроме того, хотелось бы иметь все необходимое. Как только появились первые признаки катастрофы, все начали грабить. В первую очередь аптеки.

— И магазины электроники.

— Да-да, именно. Мир катится к черту, а люди крадут телевизоры с большими экранами, как будто это может спасти их.

Мир сломался, все, из чего он состоял, рассыпалось на куски. Психотерапия уже ничего не изменит. Мне не хочется сидеть и говорить о том, какие чувства возникают у меня в связи с потерей всех, кого я знала. Мне не хочется, чтобы моя душа была разодрана на мелкие фрагменты и чтобы потом я просеивала их в поисках той отправной точки, когда начала лишаться тех, кого любила. Мне не хочется лежать на этом диване в ожидании конца света. А он, конец света, приближается. Президент об этом знает, женщина, сидящая рядом со мной, тоже знает, и я знаю. Конец света наступает. Не знаю, Армагеддон ли это, поскольку явно не хватает религиозно настроенных людей, потрясающих кулаками и вопящих: «Мы были правы! Мы предупреждали вас!» Нет выдвинувшегося лидера, который бы собрал всех нас в кучу и проставил на лбы штрихкоды. Если зверь и есть, то это мы. Мои познания в области религии оставляют желать лучшего, но я уверена, возможность того, что человек сам себе Антихрист, не учли.

Из моих легких энергично струится воздух.

— Я не собираюсь встречаться с вашим психотерапевтом.

— Я могу вас заставить.

Никакой уверенности в ее голосе при этом нет, одна лишь глубочайшая усталость.

— Попробуйте, — говорю я, — но вы и так переутомлены. Я не собираюсь поддаваться. Если вы попытаетесь заставить меня, я буду просто сидеть тут и молчать.

Я глубоко вдыхаю, стараясь не думать о потере всех близких.

— В любом случае это чушь собачья, а не предлог, чтобы сюда прийти.

— Вы правы, отчасти чушь собачья. Правда заключается в том, что мы могли бы получить дополнительные руки и мозги, не пораженные инфекцией. У вас есть и то, и другое.

Эта мысль мне нравится. Я хочу быть чем-то бо́льшим, чем диванная принадлежность. И я ей об этом говорю.

— Я могу достать медикаменты, — добавляю я после паузы.

— Законным путем?

— Более или менее.

— Это опасно?

— Возможно, — отвечаю я. — Но разве теперь это имеет какое-то значение? Я не могу больше здесь сидеть и ничего не делать.

Она качает головой.

— Вы чертовски упрямы. Нику это понравится.

У меня замирает сердце.

— Нику?

— Нашему психотерапевту. Он хороший парень. Очаровательный. Заставляет пожалеть о том, что мне это неинтересно.

Сердце снова начинает биться.

— Мой лучший друг Джеймс тоже был геем. Я дико по нему скучаю.

Она натянуто улыбается.

— Нет, я не гомосексуальна. Мой муж стал одной из первых жертв этой чертовой войны. А ради чего? Все равно мы все умрем. Но это была его работа. Я считаю, что он погиб зря. Сейчас он мог бы быть со мной.

Я тянусь к ней через диван, беру ее за руку. И мы так и сидим, молча наблюдая, как сотрудник службы охраны пытается оттеснить президента от толпы на безопасное расстояние. Но они уже не думают о нем. Президент — всего лишь символ чего-то, более не существующего. Да, у нас больше нет чувства собственного достоинства.