блещет в солнце, белеет крутыми гребешками, гонит, набивает пену… Шумит, ласкает, поет и нежит… Катятся волны, лижут льстиво пески сырые, шевелят ракушки, любовно их перебирая, вздыхают тихо… Шлепают утес с размаха, хлещут в меловые срезы, отскакивают звонко, хлещут снова…

И… тишина… Все тонет в этой тишине горячего полудня… В деревьях еще нет зноя, но прохлада уже уходит… Смолистым духом тянет с верхушек сосен. Обдает волнами… В кустарнике, где чащей сплелись орешник, рябина, ежевика, душно пахнет листом… и пряным чем-то. Истошно-звонко трещит кузнечик, где-то в одиночку… (Знаешь, часто в жару они поодиночке кричат, особо звонко!)

Внизу, на пляже, не многие остались… жарко…

Попрятались в корзинках… дремлют. Лениво бродят фотографы в белом, мальчишки разносят воды…

Кто-то шелестит газетой… Чуть уловимый дым сигары наносит ветром…

Но чуть спадает зной, — и все проснулось. Корзинки пусты, все отдается манящей влаге…

Все пуще шум, возня и крики… Брызжутся-ревут ребята, швыряются мячами, бьют ногами пену.

Колыбельно качают волны, зыбкой гладью бережно перекатывают они свою ношу… Безбрежно-сине _о_н_о_ и небо… Пестреют флаги, костюмы, мелькают руки, искрятся брызги… Все дальше, дальше… Уносят волны…

Светло и бодро… Дробью отбивают сандалии по сходням… Толпой уходят, тянутся они все в свои отели, пансионы… Чудесная стихия! До завтра!..

Я вижу всех их, — всяких. Одни смеются, флиртуют бойко, обгоняют других, уж утомившихся и отдыхом, и ленью, ползущих тихонько в гору, раскачивающих лениво на руке халаты — купальную обузу.

Я слышу их… Барометр, меню, последнее фото, прогулки на ближний остров, вечерний дансинг…

Вечерний дансинг… Под открытым небом гремит веселая капелла, танцуют пары…

Как темно небо… при свете «зала», — как звезды крупны, как дышат сосны! — Поют-ласкают, намекают на что-то скрипки, увлекают в танго… И кружат вальсом, сыплют блестки, взмывают вихрем и… опускают нежно…

Вот потянул вдруг ветерок тепло и тихо, и теплый, холодит уж, тонкой струйкой, касанием платья ожоги солнца.

А если выскользнуть из круга, и унестись подальше в вальсе, и вдруг остановиться… то услышишь в саду цикады и… вечный шепот, — вздохи моря!..

Шумишь ты? Кому же? Вечно?! —

28. ХII.41

Ванечка, родной мой, — восторг мой перед тобой, умиление, радость на любовь твою ко мне и «счастье-боль» — все это перемешивается с мукой и тревогой за тебя! Ты мельком коснулся твоей t° и слов доктора. А я исстрадалась в догадках и предположениях всяких. От тебя нет вестей с 16-го! Подумать только, что может за эти дни произойти: ты мог разболеться, слечь… Боже, я не могу, не могу и думать даже! Я получила твою очаровательную посылочку. С. привез ее мне 24-го вечером… Я не могу выразить тебе, как я тронута тобой. Целовала флакончик, угадывая следы рук твоих на нем. Я ложечку чайную, попробовать только, взяла этой груши… Какой ты мастер! Чудесно, Тоник! Мне бы так не сделать! С коньяком или ромом?

Чу-дно! Но я все это сохраню, не трону, как Святыню сберегу до смерти. И духи (Ваник, зачем же это?) я не открою, я сохраню до смерти… или… только для тебя открою!.. О, если бы! Я знаю эти духи. Я не писала о них, не хотела, чтобы ты еще посылал. Ведь «после ливня» так чудесны. Я их еще не знала. Ванечка, если бы мне знать, что здоров ты!.. Ты непростительно безумен! Ну разве можно сознательно себя подвергать простуде!! Я не понимаю такого легкомыслия! И это все, любя? Ты не знаешь как все это меня мучает тревогой! Ты знаешь, что, заболей ты, и я не переживу кажется этого! В такой дали, метаться в неизвестности и бессилии! И ты сознательно себя простужаешь! Ваня, тебя же выпороть надо! Как маленького мальчика! Ну, прямо розгой! Что же твой доктор-то! Неужели не нашел достаточно-внушительных слов!? Или ты своенравный непослушник? Да, да, я знаю тебя! Я все время о тебе думаю. Каждую ночь тебя или о тебе вижу. Тебя, собственно, никогда не вижу — ужасно это! Когда я подхожу к тебе, — ты — неуловим. Это конечно оттого, что я никогда взгляда, глаз твоих не видела. Тогда, в Берлине — в 36 г. — ты не смотрел на меня. Ни разу. Я помню тебя _в_о_о_б_щ_е. Но не для себя. И ты не хочешь прислать мне фото. Алеша не пишет. И знаю, что не дождусь никогда. Пошли сам! Ты сказать сумеешь. Я же тоже сказала. И кто-то сердцем понял! Сегодня ночью, я с кем-то спорила о… Бунине… И сказала, что «не люблю его». И мне сказали, что это оттого, что я «И. С. ценю очень». И помню, как горячо я спорила и доказывала, как я ценю «И. С.» и как Бунина. И когда проснулась, то все еще билось сердце. Я и правда не люблю Б[унина], хоть и знаю, что он большой художник. Тебя вообще ни с кем нельзя сравнить. Твоя сущность, Душа твоя — исключительны, и т. к. ты всего себя даешь в твоем творчестве, то — и _о_н_о_ неповторимо и несравнимо. Таких, как ты, — нет больше. Это недавно мне и мама сказала. Я обожаю тебя! И как безумно я влюблена в тебя! И как чудесно, что все это тебе сказать можно! И мы должны увидеться! Ты, понимаешь ты, мы не можем не увидеться. Это же бессмыслица. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой!» Я слишком много послала тебе «суррогатов себя», — вот ты и не хочешь встречи… Ну, тогда я потребую, чтобы ты сжег все мое, если мы не увидимся! Да? Хочешь? Тогда ты м. б. захочешь увидеть живую Олю?? Сожги и фото все, и письма, и локон. Все, все! Захочешь тогда? Я безумно хочу к тебе весной! Это очень для меня неосторожно. Я знаю, — мне нельзя из дома. Но я не могу больше…

«Пускай погибну я, но прежде…»162 и т. д. Чудная ария! Я же и живу только мечтой тебя увидеть! А ты? Ты — нет. Я знаю. Я все твои отговорки знаю. Ты не хотел и тогда, когда это легко для меня было. Не постигаю, отчего?! Ванечка, как же твое здоровье? Я мучаюсь, страдаю… И как ужасно, что стало опять холоднее. Тебе холодно? Я не могу, не могу жить в этом знании, что ты в холодной квартире. Функционирует ли, наконец, отопление? Мне стыдно, что я в таком тепле сижу. Лучше бы я мерзла, а не ты. В холоде и писать нельзя. Ваньчик, целую тебя, молюсь за