[На полях: ] Родной мой, ласковый, Ивик. Твоя Оля

Это «море» — давно уж лежало не переписано. Теперь у меня опять тревога все закрыла. Я здорова совершенно.

Я очень хочу попробовать писать. Но нет подходящей обстановки. Урывки. Мне хочется и рисовать. У меня несколько акварелей — ничего. Новых.

«Писать словом» я не решаюсь. Боюсь тебя разочаровать. Рисовать мне легче поэтому. Критики твоей страшусь. Ужасно.

77

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

1. I.42 7 ч. Вечера[102]

Ванечек, мой дорогой,

целый день сегодня ты у меня в уме и сердце. И странно так: 13-го ты тосковал, а я писала тоже о моей тоске смертельной (и… как же тосковала!), 22-го ты столько писем мне писал… 163 и я тоже целый день тебе писала (думаю, что не ошибаюсь — 22-го?) о жизни, все 3 письма. И сегодня… думаешь ты о мне? Конечно. Знаю…

Читаю письма твои и плачу. Ваня, заклинаю тебя, будь откровенен: о встрече ты чего-то не договариваешь! И это твое «если бы ты… все знала». Что бы я знала? Ваня, умоляю тебя, скажи все, все, как самому себе! Это можно. Мне ты все можешь. Нет, мне не нужно только «песнопение» и «оберегание». Мне нужно все! И твое раздражение срывай, и все, все! Это тоже надо. Я все хочу знать, быть всем с тобой. Я многого бы теперь не сказала, на многое бы не обиделась. Например, это глупое: «я не только жена мужа». Идиотка. Я много уже опять изменилась. И каждый день меняет, но все в одну сторону: — Я все ближе к тебе! Ваня, неужели ты со мной можешь «лукавить», что-то скрывать!? Почему же я тогда не знаю, — что «если бы… знала»?! Передо мной письмо твое: «Но я спрашиваю себя, что же мы можем тогда решить? Ни-чего. Препоны останутся, — ибо внешнее положение не изменится долго: мы — отделены событиями»…«Ко мне уехать ты не можешь, если бы даже и была свободна». Как трезво-холодно! Ваня, за что же ты корил меня тогда, что я «дни теряю»? Ты, ты можешь «спрашивать себя», что мы решим? И ответить: «ни-чего»? Я жду встречи, потому что не могу жить без тебя! Потому что меня не утешает эта «оригинальность» наших отношений. Прости, это не «цеплянье»! Правда, нет! Скажи мне прямо, как на духу: ты поставил крест на том, что мы когда-нибудь будем вместе? Ты довольствуешься, остановился на нем, останешься на… «сухом счастье»? Скажи! Тебе, м. б., как писателю, так даже более удобно (неудачное определение)? Скажи, умоляю. Ты пойми, что я не навязываюсь тебе. У меня же тоже все так сложно!! Но я все время стараюсь вырваться, для тебя вырваться. И до болезни мучилась этой проблемой. Если бы ты серьезно думал о _н_а_ш_е_й_ общей жизни, то не «спросил бы себя», «что нам решать?». Решать очень надо было бы много. Я же ничего не знаю и не могу одна. И если бы в силу внешних обстоятельств, и из-за моих (увы, их много) трудностей, все же пришлось бы неопределенно… ждать, то… Ваня, разве можно спрашивать себя «что же бы мы решили»? Ваня, это холод, это лед. Ты, так сказать не мог, сам по себе. Это ты говоришь, ограждаясь, последними усилиями отталкиваясь от этой, надвигаемой мной, «встречи». Я — я тогда, при твоем таком отношении, ее не хочу! Но я, сама, я хочу ее безумно. Я не могу жить дальше без надежды на нее! Никакие письма, никакое воображение мне не дадут счастья! Конечно — без писем, без того, что есть, — я окажусь в небытии, в хаосе! Я, хоть на миг, должна тебя видеть. Нет, не видеть, а тебя всего принять: видеть, слышать, чувствовать, осязать… Я знаю, мука будет, но будет хоть короткий миг настоящего счастья. Я не могу без тебя жить. Я не рассуждаю больше ни о чем. Грех или нет, я не спрашиваю. Нет, не грех. Я же люблю тебя на расстоянии так же, как любила бы и вблизи. О «грехе» решается ведь не внешним проявлением, а внутренней готовностью к поступку. Так понимаю я грех. Я — сейчас, без тебя, — вся твоя. Я всего тебя жду, принимаю, люблю, как единственного мне на свете. Если ты не хочешь, — я задавлю в себе все это. Ваня, скажи все, о встрече. Ты все выставил: и о «высокомерной каланче» голландских тетей даже. Это же все — _о_т_г_о_в_о_р_к_и. Я боюсь другого. Я боюсь тебя зимой тащить в холодную поездку, возвращения твоего одинокого боюсь… Лучше, если я приеду. Я ничем тебя не обременю. Если бы ты, бывает это, захотел побыть один, м. б. _т_в_о_р_и_л_ бы, то я не помешала бы. Я жила бы эти дни где-нибудь вблизи тебя и видались бы тогда, когда захочешь ты…

Ваня. Но ты пойми, я не могу удовольствоваться воображением! И мы не можем всего сказать друг другу, и так всего много! Я не могу тебя не встретить. Подумай! Я же сознательно тебе говорю: «вся жизнь моя была залогом…» Ты пойми! Дождаться… и… _н_е_ _у_в_и_д_е_т_ь!

Я так мало всего знаю. Я ничего не знаю. Мне даже страшно и стыдно своего незнания… Ты… не спрашивай меня, что я знаю и чего не знаю… учи меня… Я сидела бы часами, не дыша, тебя слушая, у ног твоих. Ты учитель мой, ты мне все, все. И тебя не увижу живого! Настоящего, подлинного, того, кем я живу?! Иван, пойми! Неужели ты меня о «разрыве» не понял? Ты искал смысла замысловатого, в таком простом, до примитивности… Именно: как же сходиться, коли нас разделяют тысячи верст? Да… «несхождение». Письма, конечно, останутся. Любовь, вся мука останется, все, все. Больше еще будет, — но это же все — _н_е_с_х_о_ж_д_е_н_и_е, реальное. Ты звал меня пройти с тобой твой путь… как? На расстоянии друг от друга? По-американски? С перчаткой повенчаться по телефону? Нет, я не могу так!! И Ваня, родной, я не смею ничего вынуждать у тебя. И все же я скажу тебе: «как хочешь ты». Я муки твоей боюсь. Но я высказать тебе все мое хотела. Я бы могла тоже «лукавить», «ломаться», «умалчивать»… Кто из женщин так открыто все скажет?! Но не могу я… Я все хочу тебе сказать! Ты понимаешь, что за твоими словами: «что же мы решим тогда. Ни-чего», — скрывается нечто, ради чего — просто увидеться, просто взять друг