Кто теперь на ней женится? Никто. Она была безвозвратно опозорена. Испорченный товар. А если она забеременеет? Тогда о нашей гордости и радости все будут шептаться и презирать ее. Цветок, за которым мы так тщательно ухаживали, уничтожен. Глаза, которые я промывала чайной настойкой, чтобы придать им истинную прозрачность, теперь всегда будут излучать только боль и страдание. Неужели для этого она провела три последних года как пленница в собственном доме? Измученный разум Лакшмнана зациклился на том моменте паники и выбора. На ошибке, которую, он знал это, совершил именно он…

— Они вернут ее, — нежно сказала я сыну и так близко приблизилась к его лицу, что почувствовала его кислое дыхание. — Она не умерла. Они вернут ее.

Внезапно он замер. Его сцепленные руки отодвинулись от лица, и он первый раз посмотрел мне в глаза. То, что я увидела в его блестящих глазах, я часто вспоминаю и сейчас. Я видела почерневшую, выветренную и пустынную землю. Мохини ушла и взяла с собой фруктовые деревья, цветы, птиц, бабочек, радугу, реки… Без нее ветер выл над пнями. Когда японцы увезли ее, они также забрали и часть его, Лакшмнана. Лучшую часть. Намного лучшую часть. Он стал чужим в моем доме, незнакомцем, в чьих пустых глазах скрывалось что-то жестокое и взрослое. Я видела в его глазах то, что он видел в моих: злую змею чудовищной силы. Это побуждало не совершать необдуманные поступки. Когда вы узнаете, что я еще сделала, вы будете хуже думать обо мне, но я была не в силах сопротивляться воле этой змеи.

В течение следующих трех дней мой муж сидел, как прикованный, рядом с радио, надеясь услышать новости. Он немного передвинул стул так, чтобы можно было видеть дорогу через окно в гостиной. И в течение этих трех дней я ничего не ела. Я смотрела на тарелку жареной тапиоки кремового цвета в недоумении. Лакшмнан проснулся еще раньше, чем обычно, быстро выполнил все свои хозяйственные обязанности и затем сел снаружи на ступеньках, не отводя глаз от дороги. Его широкие плечи были напряжены от ожидания. Он ни с кем не говорил, и никто не смел заговорить с ним. Дети смотрели на меня большими испуганными глазами, но я предпочла казаться занятой. И только когда пришла ночь, я смогла закрыть дверь кухни и лечь на свою скамью, беспомощно глядя в чернильное малайское небо. Я не могла думать о судьбе своей дочери. Я отказывалась думать о потемневших от солнца жилистых руках, сжимавших металлическое оружие, о тех ненасытных ртах и жадных языках. И их зловонии. О Боже, как сильно я старалась не думать о том мужчине, который помочился на Муи Цай. Я легла, вместо того чтобы слушать ночные звуки, сверчков, гудящих москитов, крики диких животных, шорох листьев на ветру. Вместо того, чтобы ждать мою Мохини.

На третий день около полудня японцы привезли А Мои. Она была вся в синяках, кровоподтеках и едва могла идти, но она была жива. Я знаю, потому что стояла в тени в метре от окна и видела, как обезумевшая от горя мать выбежала из дома, вопя при виде хрупкой фигурки своей дочери, повисшей на руках двух солдат. Они опустили девочку у ног ее матери и уехали. Семья отнесла ее в дом. Я была в ужасе. Где же Мохини? Почему они не вернули ее? Нужно было выбежать и спросить.

Возможно, они вернут ее завтра, сказала я сама себе смиренно.

Той ночью, хотя я и пыталась бодрствовать, меня одолела странная вялость, и я заснула на кухне. Это был беспокойный сон, заполненный странными видениями, и я просыпалась много раз, разгоряченная и измученная жаждой. Взбудораженная и измотанная, я бесцельно бродила по дому из комнаты в комнату, что-то бормоча и беспокойно вращая глазами.

Я открыла окно и выглянула в ночь. Все выглядело и звучало, как обычно. В кустах пели сверчки, от дома заклинателя змей доносилась печальная мелодия флейты, жужжали москиты. Я закрыла окно и пошла проверить, как там дети. Странно, но они казались мне совсем посторонними. И это было неприятное чувство.

Холодная вода стекала по моему телу и громко расплескивалась по цементному полу, затопив его полностью и создавая маленькие волны, которые выплескивались за небольшой выступ, устроенный на пороге, и вытекали в коридор. Я стояла в затопленном коридоре и, чувствуя себя немного лучше, решила заварить себе большую кружку чая. Если бы мой муж тоже не спал, я бы и ему заварила. Я вошла в спальню, влажный саронг был подтянут мне до подмышек и перевязан выше груди.

Айя сидел на кровати, опустив голову на руки. Когда он услышал мои шаги, то поднял голову. На кровати лежало крошечное зеленое платьице. Я подошла ближе и коснулась шелковистого материала. Он казался прохладным. Когда-то я разрезала одно из моих самых хороших сари, чтобы сшить это платье, и все же забыла доделать его. Это было целую вечность назад, Дивали, праздник огней, когда я одела Мохини в зеленое, чтобы цвет платья гармонировал с цветом ее глаз. Я помнила, как расставила вокруг дома масляные лампы, помнила, как одела ее в это платье. Боже, она была тогда такая маленькая. Даже священник в храме ущипнул ее за щечку в восхищении. Я ошеломленно смотрела на ссутуленную и сломленную фигуру, сидящую на кровати.

— Где ты нашел это? — спросила я.

Я понимала, что мой голос звучал обвиняюще. Не было вещи в моем доме, о которой бы я не знала. Я знала, где и что находится в этом доме сверху донизу, и все же муж тщательно прятал это платье где-то все эти годы.

— Я хранил это для ее дочери, — прошептал он.

Где-то глубоко внутри возникло ощущение такой безмерной пустоты, что я просто не могла ее ни признать, ни подтвердить — пустоту, которая высушила бы меня до конца. Я тихо взяла какую-то одежду из шкафа и вышла. Бодрость, которую мне придал холодный душ, исчезла. Муж раскрыл свою боль, как огромное опахало. Так откровенно, с такими налитыми кровью глазами и зловещими зрачками, что я отступила назад, потрясенная. Мне надо было поддержать его, но это было не в моих правилах, вместо этого я таила растущую ревность. Его любовь казалась в моих глазах более чистой, высокой, чем моя.

Я заварила чай и сидела, глядя на него, пока он совсем не остыл. Я очень хотела выбежать из дома, ворваться в японский гарнизон и требовать отпустить ее, но все, что я могла сделать, — это сидеть подобно бессильной старухе, помнящей прошлое. Помнящей, как когда-то я брала своих детей в китайский храм надень рождения Куан Йин. Там, среди бумажных лошадей в натуральную величину, огромной статуи богини милосердия в ее традиционных ниспадающих одеждах и блестящих бронзовых урн, полных толстых красных китайских свечей, мы жгли тонкие серые палочки ладана, стопки цветной бумаги и небольшие флаги, которые должны были символизировать богатство и процветание. Казалось, это было вчера, когда мои дети стояли с молчаливым любопытством в ряду сияющих черных голов, и их пухленькие руки сжимали маленькие флажки с китайскими символами, которые означали их имена. Я наблюдала, как они друг за другом торжественно жгли свои флажки в рифленом цинковом сосуде. Над ними качались и кивали головами под утренним бризом большие красные фонари. Потом каждый из нас выпустил птицу из клетки, которую служитель храма в белом пометил маленькой красной точкой на ее крошечном тельце, чтобы никто не посмел поймать и съесть ее. Я стояла там и молилась за моих детей, когда они завороженно и с явным восхищением наблюдали за свободно летящими птицами. Сохрани их, защити и благослови их, богиня Куан Йин, молила я, но когда мы уходили, я посмотрела в безразличное и спокойное лицо богини и подумала, что она не услышала меня.