Иногда, когда Мохини стала уже меньше, чем воспоминание, я воображала себе, что видела, как ее красивые ноги исчезают за проемом двери, и была уверена, что слышала нежный звук колокольчиков, которые она всегда носила на лодыжках; но когда я забегала за угол, там никого не было. У меня не сохранилось воспоминаний о ней, и это ужасно тревожило меня. Я усиленно напрягала свою память. Разве она не мыла мне волосы? Разве не ставила меня на кухне в шаге от себя, умащивая мое тело маслом по пятницам после обеда? Разве не подхватывала меня и не щекотала, пока я не начинала кричать от смеха? Разве не помогала она также размешивать сахарную смесь для приготовления алвы? Разве не ее красивая рука тайно выхватывала из миски для смеси изюм и бросала его мне, как только строгая мама поворачивалась спиной? И все-таки я вижу только маму, согнувшуюся над горячей плитой и размешивающую смесь сахара и топленого масла деревянной ложкой. Я очень хочу, чтобы это было на самом деле.

Даже тогда, когда я думаю о том, как мы стояли в ряд перед молитвенным алтарем, я не могу по-настоящему вспомнить Мохини. Вместо этого вижу маму, молящуюся с таким рвением, что из-под ее закрытых век скользили слезы; ее голос дрожал, когда она пела свои восхваляющие песни. Мама верила, что если она будет зажигать масляную лампадку, поджигать камфару, молиться каждый день без пропусков и натирать наши лбы пеплом, она сможет защитить нас и уберечь от пути зла. Мысленно я даже могу услышать, как поет Лакшмнан своим сильным, крепким голосом, вспомнить слабенький детский голосок Анны и великолепный высокий голос Севенеса, который звучал скорее как пение маленькой птички по утрам, чем как голос маленького мальчика. Я даже помню песни Джейана, песни без мелодии, над которыми всегда хихикал Лакшмнан. Но я не могу припомнить голос Мохини, и вообще, была ли она там. Конечно же, была! Она стояла рядом с Лакшмнаном со своими роскошными волосами, спускавшимися по всей спине.

Они говорят мне, что я должна, по крайней мере, помнить, как помогала Мохини делать соленья. Начинять пятьдесят зеленых лаймов, пока они не лопались от каменной соли, и хранить их в плотно закрытой эмалированной кастрюле три дня, пока они не станут похожи на разрезанные сердца. Затем вынуть их все и аккуратно разложить на больших изогнутых листьях пальмы катеху для просушки на солнце, пока они не станут желто-коричневыми и твердыми, как камень.

— Разве ты не помнишь, как мы все сидели на пороге кухни и выжимали пятьдесят свежих лаймов в кастрюлю, наполненную затвердевшими коричневыми лаймами, пока у нас не начали болеть пальцы? — с недоверием спрашивали родные. — Не помнишь, как Анна всегда добавляла в кастрюлю смесь чили и фенхеля? Разве не все мы вместе смотрели, как Мохини ставила на место крышку с кастрюли и закрывала ее как можно плотнее?

Я глупо глядела на них. Вначале, когда ее уход вызывал острую, как бритва, боль, я часто снимала ее фотографию и пристально смотрела, как она избегает моего взгляда. Могла ли я просто стереть ее из моей памяти? Нет, это невозможно. Мне это определенно не под силу. Тогда почему же я не могу вспомнить ее так, как это делают все остальные? Тот день, когда солдаты нашли ее и забрали, я не помню совсем. Не могу вспомнить даже те три адских дня, когда никто не мог сказать, жива она или мертва.

Возможно, я была слишком маленькой. Или, может быть, этот перекрученный сон, как отец сам заходит в пристройку с оцинкованной односкатной крышей, которую построили для коров, плечи его ссутулились, а лицо искажено чудовищной болью, в конечном счете, и не сон вовсе. Может быть, это просто слишком сложно для ребенка — вспомнить себя, сидящую под домом, беспомощно застывшую в шоке, боящуюся даже дышать, с полными руками мягких желтых цыплят.

Вспомнить, как девочка сидела абсолютно неподвижно, когда увидела, как отец прислонился лбом к корове Рукумани и рыдал так горько, что в глубине своего маленького детского сердца она знала, что он уже никогда не будет таким, как прежде. Это она должна была умереть вместо сестры. Она знала — хоть ей этого и не говорили, — что никто в любом случае не хотел от нее так много. Конечно, по ней отец никогда бы так не плакал. Она чувствовала себя отвергнутой и вовлеченной в его страдания, которые открылись ее ошеломленным глазам и которые были слишком, слишком огромными, чтобы с ними справиться. В конце концов, это была ее вина. Она не имела права занимать место в укрытии Мохини. Она молча смотрела, как он рыдает так сильно, что даже коровы начали беспокойно двигаться под навесом, звеня своими колокольчиками, а он все продолжал плакать, как дитя.

Мне было десять лет, когда Мохини умерла. И казалось, что уже много лет отец, сгорбившись, сидит на своем стуле, часами уставившись в никуда. Сначала я думала, что, если я приду к нему со своими царапинами, синяками и ушибами, он споет песню моим раненым конечностям своим действительно ужасным голосом, как он это всегда делал раньше. Потом я захихикаю, и обе наши боли тихо выскользнут через заднюю дверь, потому что он всегда шутил, что даже самая жуткая боль никогда не сможет вынести его плохого пения. Но когда я стояла рядом с ним, показывая на свою больную руку, он с отсутствующим видом поглаживал мои тонкие вьющиеся волосы, а глаза его оставались такими же отсутствующими, как будто он был очень далеко. Может быть, где-то далеко на горизонте стояла Мохини и звала его. А потом я стала слишком взрослой, чтобы петь, и отец тоже больше не пел никогда.

Мой брат Севенес был всего лишь мальчишкой, но у него уже был его странный дар. В ту ночь, когда Мохини умерла, он видел ее. Он проснулся, услыхав звон ее колокольчиков. Он сел на кровати, очнувшись от глубокого сна. Здесь, среди зеркалец и других мелких предметов, мерцавших тут и там в лунном свете, стоял ее призрак, такой же ощутимый и реальный, как и он сам. Он с удивлением пристально смотрел на нее. Она была очень бледной и очень красивой. В той же одежде, в которой ушла из дома, Мохини была мгновенно узнаваемой и милой, выглядела, как обычно, и казалась такой реальной, что Севенес сначала даже ничего не понял. Она просто стояла там и смотрела на брата. Ни в ее лице, ни на теле Севенес не увидел никаких перемен. Даже ее волосы блестели и были расчесаны. Затем Мохини нежно улыбнулась.

— О, как хорошо! — воскликнул он с облегчением и радостью. — Они не причинили тебе вреда.

Он смотрел, как сестра с этим же звенящим звуком прошла к другой кровати, где спали мы с Анной. Он говорил, что она мягко погладила наши волосы и нагнулась поцеловать наши лица. Мы не проснулись, не пошевелились. Он следил за ней с нарастающим смятением. Происходило что-то странное, чего он не мог понять. Потом она двинулась к другой стороне его кровати, поцеловала тихо дышавшего Джейана и остановилась, дольше всего глядя сверху вниз на Лакшмнана, такого истощенного беспокойством и ожиданием, что, казалось, в этом мирр он уже не существовал. С выражением глубокой жалости она нагнулась и нежно поцеловала своего брата-близнеца; так прижавшись губами к его щеке, будто не желая его отпускать.

— Перед ним такая тяжелая жизнь. Ты должен попробовать направить его, хотя, я боюсь, он вряд ли послушается, — произнесла Мохини странным шепотом. Затем она посмотрела прямо в лицо смущенного Севенеса. — Слушай внимательно мой голос, мой маленький ночной страж, и, может быть, ты услышишь меня. — Потом она повернулась и стала уходить, сопровождаемая мягким звуком звенящих колокольчиков.