бараков, роскошные автомагистрали, неожиданно переходящие в полевые дороги, ландшафт, который и раньше не отличался красотой, люди со всей Германии, оторванные от своих корней… Невероятное нагромождение всевозможных отрицательных явлений».[247]

Это, конечно, не могло не отразиться на дальнейшей судьбе Вольфсбурга. Во время выборов органов местного самоуправления в Нижней Саксонии он побил очередной антирекорд. Крайне правая консервативно-националистическая партия (ДРП) получила 15 тысяч голосов из 24 тысяч и стала самой сильной фракцией в городском совете. В остальных же нижнесаксонских коммунах ДРП редко удавалось преодолеть десятипроцентный барьер. Через несколько месяцев после этого скандального события, вошедшего в историю как «вольфсбургский шок», результаты выборов были аннулированы, и вольфсбуржцы провели повторные выборы. Но и на этот раз не обошлось без шока: Немецкая партия, преемница запрещенной к тому времени ДРП, получила 48 % голосов.

Что же стало причиной нового взрыва правого радикализма, который в случае его распространения по всей Германии вызвал бы немедленный запрет союзников на подготовку основания ФРГ? Репортеры из всех оккупационных зон устремились в Вольфсбург, чтобы провести журналистское расследование в этой нацистской коммуне. «Вольфсбург – колониальный город, здесь царит радикализм, корнем зла не могут быть коммунисты уже хотя бы потому, что там полно беженцев с востока», – писал Spiegel после выборов. Причины были установлены быстро: слишком много мужчин, слишком много беженцев, слишком много оторванных от родных мест, слишком много бывших солдат, слишком много молодежи. О том, что это искусственный город, почти не говорили – для этого Вольфсбург был слишком грязным. Он слишком рано пришел в запустение, этот архитектурный обрубок с жалкой десятилетней историей, лишенный какой бы то ни было защиты от радикализма оголтелых горлопанов, – ни традиций, ни церкви, ни семейного уклада, ни буржуазных элементов, никакой архитектурной идентичности; одним словом, никакого стержня, который стал бы остовом для этой разношерстной толпы. Не было даже одного-единственного места, которое бы внушало жителям желание создать или восстановить некую скромную, но стабильную реальность. Был лишь завод и его сомнительный персонал, в том числе «множество темных подозрительных личностей», упоминавшихся с завидным постоянством почти в каждом репортаже о радикальном Вольфсбурге.[248]

Но, глядя из окон своих убогих бараков на канал, обитатели лагеря видели завод, казавшийся неприступной крепостной стеной некоего мифического города, которому принадлежит будущее. Он, словно несокрушимая твердыня из какого-то фэнтези, подчеркивал бренность и мимолетность бытия в гнилых деревянных хижинах на противоположном берегу. Может, вольфсбуржцы воспринимали это технократическое нацистское наследие как своего рода негасимый сигнальный огонь?

Завод был единственным достоянием вольфсбуржцев, и они хотели гордиться им. Несмотря на текучесть кадров, оставшееся ядро среднего и младшего персонала, задававшее тон на производстве, было проникнуто мировоззрением национал-социалистической эры и Германского трудового фронта; высококвалифицированные рабочие сознавали важность своей высокой технической миссии и были преданы заводу душой и телом. Поэтому шансы немецкого профсоюза в Вольфсбурге были весьма ограниченны. Производственный совет завода Volkswagen считал всех рабочих и служащих «единой, демократически управляемой, ориентированной на успех семьей», которая вместе с руководством завода ведет борьбу за будущее. Профсоюзные проповеди об интересах рабочего класса здесь не находили отклика. А когда один вольфсбургский социал-демократ заявил, что виной всех городских бед является завод Volkswagen, возмущение не знало предела, и город сделал окончательный выбор в пользу правых крайних сил.[249]

Не исключено, что эта социально-психологическая и политическая чересполосица когда-нибудь в течение пятидесятых годов привела бы к взрыву, если бы вольфсбуржцы не обрели в лице генерального директора, назначенного британцами в 1948 году, – настоящего «фюрера», который сумел сублимировать все реакционные чаяния вольфсбуржцев и их потребность в сильной руке. «Король Нордхофф» – так его все называли, ни в коей мере не преувеличивая его статус. Напротив, это был, скорее, даже скромный эпитет. Сам же Генрих Нордхофф называл своих подчиненных «соратниками», «камрадами», а те относились к нему как к генералу. Во время войны он руководил заводом Opel в Бранденбурге, производившим грузовики для Вермахта. Хотя он и не состоял в НСДАП, но все же был одним из «генералов оборонной промышленности», поэтому американцы сочли недопустимым назначать его на руководящие должности. Зато более гибким в этом отношении британцам он показался самым подходящим кандидатом на роль преемника Айвена Хёрcта. А Нордхофф привык играть главные роли. Своим подчеркнуто тихим голосом и выверенным до мельчайших деталей поведением на публике он создал образ харизматичного лидера, быстро привел в чувство пеструю толпу, не знавшую, что такое настоящая дисциплина, и вскоре превратил персонал в трудовое войско, которое радостно выстроилось в боевой порядок и начало функционировать как часовой механизм. Благодаря новейшим производственным методам, железной дисциплине и высокой мотивации, обусловленной постоянно растущей прибылью, «соратники-камрады» сумели добиться такого уровня производства, который был возможен только в Америке, и стали выпускать по сто тысяч автомобилей в год. Социолог Карл В. Бёттхер и журналист Рюдигер Проске, побывав в Вольфсбурге, писали в своем совместном отчете во Frankfurter Hefte в 1950 году: «Иерархия этого полностью рационализированного предприятия в определенном смысле напоминает иерархию Вермахта, а рабочие группы на заводе можно сравнить с батальонами на фронте».[250]

В 1955 году, когда с конвейера сошел миллионный «Жук», Нордхофф велел сделать исторический фотоснимок, для чего построил во дворе весь коллектив завода. Получилась плотная толпа внушительных масштабов. Слева – километровый фасад в виде шеренги «бастионов», неприступная, несокрушимая твердыня, опора и граница «рабочего войска». Справа, на невидимом постаменте, – огромная, высоко вознесшаяся над массой людей фигура Нордхоффа в сером двубортном костюме и белой рубашке с галстуком; руки за спиной, в нагрудном кармане изящно сложенный батистовый платок. Единовластный повелитель армии серых мышей. Продумана каждая деталь. Выделяющийся из толпы лаборант в белом халате был поставлен впереди слева, чтобы уравновесить композицию.

Во время этой сложной фотосессии было сделано множество снимков, каждый – с «генералом» на переднем плане. После продолжительной паузы для построения новой композиции Нордхофф еще раз вскарабкался на свой подиум. На этот раз персонал уступил место продукции – армаде «Жуков». Они тоже построились, как полк на парад, с включенными фарами. Казалось, само «экономическое чудо» явилось сюда, чтобы отметить свой юбилей.

Пятидесятые годы обычно ассоциируются с триумфом частной сферы – праздником потребления в семейном кругу. Здесь же промышленный подъем показал иное свое лицо, о котором часто забывают на фоне столиков «почка», холодильников, поездок в кемпинг в Римини и пышных нижних юбок в молочных барах, – это скрепленная железной дисциплиной машина индустриального общества, работающая на полную мощность, мир из бетона, стали, угля и коксового газа, где все вкалывают до изнеможения.[251]

Вольфсбург стал воплощением заводского общества. Вряд ли можно найти другое предприятие, более наглядно иллюстрирующее понятие «государственно-монополистический капитализм», пресловутый ГМК, как его называла коммунистическая левая фракция, в