Никак. Это их выбор. Каждый человек сам выбирает, где ему жить, где работать. Люди должны быть свободными. В школе им дают старт, а дальше они сами вправе распоряжаться своей жизнью. У меня была ученица, у которой вся родня — и мама, и папа, и брат закончили консерваторию, и думали, что она тоже станет музыкантом. А она поступила в пчеловодческий техникум, вышла замуж за пчеловода, и у них сейчас под Троицком очень большая пасека и куча детей: четверо своих и двое приемных. Такие здоровые розовощекие мощные люди! Родителям тогда казалось, что жизнь остановилась, потому что их дочь ушла из музыки, а она стала известным в стране пчеловодом! Знаете, чему учит математика? Математика учит никому никогда не угождать.

Вам самому часто ставили рамки?

Всю жизнь пытались и до сих пор пытаются. И считают, что у них это получится. Не знаю, откуда у меня это свободолюбие и свободомыслие, но для меня нет авторитетов, кроме математики. Я и детям всегда говорю: «Любая задача — это Бог. Встань перед ней на колени, и тогда у тебя получится её решить. Если ты начнешь к ней свысока относиться, на этом все закончится».

Как в вас может сочетаться и уживаться свободолюбие и столько лет в системе?

Вы знакомы с Мариной Загидуллиной? Она интересный человек, мы много лет дружим, так вот она однажды сказала, что это уникальное сочетание в одном человеке, и удивилась, почему меня до сих пор выгнать не могут. (Смеется.) Когда мне было пять лет, мне не понравилось, как со мной разговаривала воспитательница — я оделся, перелез через забор и ушел домой.

Вас наругала мама?

Конечно, отругала. Но это не помешало мне совершить такой же поступок во второй раз. Мама признавала мое свободолюбие. Помню, с первой получки я купил маме духи, но пока шел домой, встретился с коллегами и немного отметил. Пришел домой, вручил маме подарок и сразу же уснул. Проснувшись утром, понял, что папа ждет этой минуты с нетерпением, а мама тихо ему говорит: «Женя, но ведь духи-то он мне подарил!»

Александр Евгеньевич, я задам очень личный вопрос. Можно?

Задавай.

Кроме вида из окна вашего кабинета, где вы берете энергию?

Во второй своей жизни я живу в серебряном веке русской поэзии… Каждый день, параллельно с этой жизнью. Многие вещи оттуда поддерживают меня. Скажем, Николай Степанович Гумилев. Его арестовали в 1921 году, и люди пробовали его защищать, дошли до Луначарского, до Дзержинского, и все отказали. Пытались убедить Ленина, что это большой поэт, что поэта расстрелять нельзя. Ленин сказал: «Наплевать». А потом в этой запутанной истории кто-то из замов Дзержинского все-таки приказ отменил. И вот в назначенный день их выстроили, Гумилев был тридцатый по списку. Говорят: «Поэт Гумилев, выйдите из строя». А он ответил: «Я не поэт, я офицер Русской армии, а офицеры из строя не выходят». И его расстреляли.

Вы разговариваете с ним в мыслях?

Конечно. Я его очень люблю. За многие вещи. Для меня это потрясающая личность. И не он один. Есть еще Мандельштам — такая же громадина, который мог противостоять системе. В начале двадцатого века решили выбрать пять больших поэтов и сошлись на том, что это Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак, Блок. И никто из них, кроме Мандельштама, не возразил. Он сказал: «Уберите меня из списка, включите Есенина». И за это Бог навечно поселил Осипа Мандельштама в пальцах единой руки поэзии.

«Он любил три вещи на свете: за вечерней пенье, белых павлинов и стертые карты Америки. Не любил, когда плачут дети, не любил чая с малиной и женской истерики. …А я была его женой», — написала Ахматова, когда не стало Гумилева.

В последнюю их встречу она перед ним извинялась, что доставила ему столько в жизни неудобств, а он сказал: «Ну что ты, Аня, ты научила меня любить Россию и верить в Бога». Анна Ахматова была красивой женщиной, не зря Модильяни написал ее портрет. Женщина — змея, такой и должна быть женщина. В начале сороковых годов с ней захотел познакомиться Константин Симонов и попросил Лидию Гинзбург помочь ему. Он уже тогда был генералом от литературы, но в подъезде Ахматовой, перед самой квартирой, снял с груди знак лауреата Сталинской премии и к Анне Андреевне зашел уже без него. Наверно, за этот смелый поступок ему было дано во время войны написать великое «Жди меня, и я вернусь». Пока звучит это стихотворение, Симонов находится на пальцах единой руки поэзии. Потому что кто-то там навечно, а кто-то на миг.

К каким стихам Гумилева вы возвращаетесь?

Откуда?

Какие перечитываете?

Знаете, Ирина, я не перечитываю стихов Гумилева. Я перечитываю стихи Пастернака. Мне не нравятся многие его поступки, его трусость по отношению к Мандельштаму, Цветаевой, но стихи он писал лучше всех. Я считаю их вершиной поэзии Серебряного века.

А как в человеке может сочетаться талант и трусость?

В гении есть всё.

Вам интересны люди, в которых много разных черт?

Конечно. Только они и интересны. Гладкие люди чем могут быть интересны? Гладкие все партийные, чиновники, от них мутит. За жизнь все это надоело. Один из моих любимых англоязычных писателей, Сомерсет Моэм, небольшой период жил в России. Когда он вернулся в Англию, он сказал, что русские — очень неповоротливый, ленивый и завистливый народ. Хотя, чем больше я живу, тем больше вижу, что в любом народе все намешано.

Вам принадлежит знаменитая фраза: «У моей школы есть одна национальность — математика». И все-таки есть какая-то нация, которая более способна к математике?

Это очень любопытная вещь. Как в музыке, как в живописи — бамс, и выстреливают французы. Выдают одного гения за другим. Бамс — выстреливают немцы. Даже такая маленькая страна, как Венгрия, время от времени удивляет великими математиками. Поэтому у меня нет национального предпочтения ни к одной нации. Понимаете, национальность, патриотизм и вероисповедание — это интимные вещи, и о них говорить — это всегда такая фигня. Меня как-то внучка спросила: «Дедушка, а если мама русская, папа американец, я кто?» Я сказал: «Ты татарка». (Смеется.) Она пошла, дочь мою спрашивает: «Мама, почему дедушка сказал, что я татарка?» Вика отвечает: «Если он так говорит, значит, так и есть». В Америке не разбирают людей по национальностям, не копаются в этом. А уж там-то всего намешано.

Три года назад вы сказали, что планируете всерьез заняться обучением английскому языку учителей вашей школы. Что-то поменялось?

Тут у меня больше неуспехов, чем успехов. Правда, сейчас уже год у меня ведет факультатив для учителей мой бывший выпускник, который двадцать лет прожил в Америке.

Может, вы уже китайскому начнете обучать детей?

Нет, на китайский меня не хватит. Английский нужен моим детям, потому что все программирование связано с английским языком. Некоторые говорят, что у меня какая-то любовь особенная к английскому языку. Да нет у меня никакой любви! Я его не знаю. Какая у меня может быть любовь?