— … кто знает, где эта доля находится сейчас? Доля Ламприеров и де Виров… Это должны быть миллионы, накопленные за века, это просто трудно себе вообразить, — продолжает граф, обращаясь к Ламприеру, который пребывает в состоянии тошнотворного безразличия. Его глаза под очками начинают стекленеть.

— Миллионы! — кричит граф в лицо Ламприеру. Это уже последняя капля.

— Отвали, — говорит Ламприер, впервые в жизни прибегая к такому выражению. Лицо графа немного отшатывается, но по-прежнему остается в нескольких дюймах от лица Ламприера. И тут со дна памяти начинают всплывать смутные воспоминания о похожей сцене. Соглашения, предки, графы Брейтские. Но это было несколько часов, несколько лет назад, в любом случае с тех пор прошло время, что толку вспоминать? Все случилось слишком поздно, и в прошлом, и не имеет никакого значения, нет, не сейчас. Твой отец!

— Ваш предок! — взывает граф. Но Ламприеру уже не схватить сути его слов. Этот граф — очень шумный малый, думает он. Пьяный, наверное. Ламприер раздумывает — не наблевать ли ему на ботинки? Граф снова что-то кричит, но уже слишком поздно, слишком шумно, он слишком пьян, пожалуйста, уходите, оставьте меня в покое, наконец…

Но граф не уходит. Он требует ответа. Ламприер собирает последние остатки сил.

— Спросите Себдимия, — выдавливает он наконец. Граф на секунду отворачивается.

— Готов, — сообщает он Септимусу, затем снова поворачивается к Ламприеру.

— Значит, в другой раз, мистер Ламприер, — ревет граф. — Прощайте!

— Отвали! — делает еще одну попытку Ламприер. На этот раз, кажется, с большим успехом, потому что лицо графа исчезает из поля его зрения. Голос графа, впрочем, еще слышен где-то неподалеку, затем раздается голос Септимуса, но все теряется в шуме болтовни и этого ужасного пения. Над ним (или под ним?) что-то большое, белое и, по-видимому, крылатое — хлоп! — врезается в стену. Гусь все еще летает.

— До свиданья, гусь, — бормочет Ламприер. Септимус рывком ставит его на ноги и пинком распахивает дверь.

— Отцеубийца, — шипит гусь. Они вываливаются в ночь, царящую за порогом.

Тучу прорвало. Леденящий дождь заливает черные улицы, обрушиваясь палочными ударами на крыши и фронтоны. Он ложится полотнищем на шифер и черепицу, взрывает водосточные трубы и сдирает побелку со стен. Он пляшет по плитам тротуара и сбегает в водостоки и канавы. Он отдраивает булыжную мостовую, разжижая грязь, отбросы и отложения, и волнами несет это месиво через трущобы и переулки, широкие улицы и дворы. Он вгрызается в кучи конского навоза, хватает рыбьи головы, старые мясные объедки и дохлых крыс, утонувших в канавах, и гонит перед собой весь этот жирный вал жидкого компоста. Завтра все это застынет зловонным струпом. Но сейчас ливень обрушился на город во всей своей очистительной силе, и струи его пробуравливают себе дорогу сквозь каменную кладку дряхлых стен и обломки колонн. Хлещущая с небес вода размывает силуэты зданий, обращая их в неистощимые водопады, фантастические фонтаны и зыбкие минареты; только так и можно умиротворить голоса давно минувшего; вот и опять погода в самый раз для избранных, ибо ни единый грех небеса не отпускают задаром.

(дискант) (дискант)

Погода чужда этим наносам на теле земли, и нужды, царящие внизу, не поколеблют ее глубокого равнодушия. Неизменной чередой идут ее циклы, и один за другим исчезают города. Сегодня — дождь, завтра — ясное небо. И так было всегда, сколько ни вздымались постройки к небесам то со страстью, то с сумрачной надменностью. Семь горделивых холмов высились вокруг малярийного болота. Натиск, с которым империя простирала свою власть все дальше и дальше и с которым позднее рассеялся по лицу земли ее первообраз, был лишь маской, скрывавшей тайный недуг. Как из-под покрывала, накинутого на девушку на кровати, проступал чей-то другой облик, так и силуэт того древнего города проступает сквозь растекающиеся формы новой столицы и тянется к нему своими тонкими ледяными пальцами. Каждая капля — напоминание о старых долгах, каждая холодная капля прочерчивает в воздухе серебряный зигзаг, подобающий способ приблизиться к своему богу…

— Этот дождь… Так холодно. Спотыкаясь, они бредут вперед, Септимус тащит его, обхватив руками за плечи, Ламприер с трудом волочит заплетающиеся ноги. Дождь накатывает волнами, то затихая, то вновь оглушая его своим шумом. Вот и река. Ламприер пытается повернуться к своему другу.

— Что вам известно? — требовательно спрашивает он. — Черт возьми, что вам известно обо всем этом? — Он больше не в силах сдерживаться. — Что вам известно обо мне? О том, что я сделал? О том, кто я такой? — Наверное, по его лицу текут слезы, но не важно, их все равно не отличить от дождевых струй.

Лицо Септимуса каменеет. Ламприер впервые видит его таким — мраморное лицо изваяния.

— Расскажите мне, — говорит он, обнимая Ламприера за плечи, — расскажите мне все.

* * *

Но тут дождь полил как из ведра, заглушая все голоса своим монотонным шумом. Расслышать, о чем рассказывает Ламприер, усевшийся прямо в лужу на обочине, было нелегко даже его спутнику, а заметить обоих за пеленой дождя невозможно было даже с тянущейся в двух шагах от них размытой дороги, по которой брели сейчас домой две женщины в голубом, с трудом переставляя облепленные грязью, будто свинцом налитые ноги. Потоки воды неслись вслед за ними по улицам через Стренд и мимо Флит-маркет к Ладгейту. Небеса хлестали и буравили город. Дождь не стихал.

От Ладгейта до того места, куда шли эти женщины, ходьбы было больше часа; то был дом с темными окнами на Стоункаттер-лейн. Вода заливала крышу и переполняла водостоки, отыскивала сломанные черепицы и отмечала их беспорядочными лужицами на полу верхнего этажа. Здесь, растеряв всю свою очистительную силу, дождь проползал черными языками по уклонам половиц и просачивался на нижний этаж. Оттуда через щели в покоробленных досках пола вода проникала в угольный подвал, пропитывая влагой черный грунт в основании дома. Холодный сырой воздух, словно непрошеный жилец, гулял по перегороженным комнатам, распространяя запах тления. Дом стоял, выдерживая осаду проливного дождя, заброшенный, темный, но не вовсе пустой.

В подвал шум бегущей воды докатывался приглушенными, беспорядочными волнами. Через узкую решетку, открывавшую для обзора крохотный клочок тротуара и пустынной улицы напротив, Назиму было видно, как ветер гонит ее по мостовой. Капли воды срывались с крыльца частой дробью. Сквозь щели в досках над головой Назим различал тусклый свет в окне верхней комнаты. Голый земляной пол наклонно уходил из-под него; он лежал на спине, разглядывая дощатое перекрытие. Это была самая сухая часть подвала. Но вот прямо над ним повисла капля воды, набухла и сорвалась вниз, затем другая, и еще одна — шлеп! — прямо ему на лоб. Назим нехотя поднялся, чтобы в третий раз за ночь переместить несколько досок, заменявших ему постель. Случайная капля упала на шею, и он беззвучно выругался. Проклятый дождь.

Он оттащил доски подальше от капающей воды и снова лег. Его черные глаза глядели в пустоту, он тяжело вдыхал сырой воздух. Глаза закрылись. Он вытянул ноги на досках. Ему казалось, будто дождь просачивается в него и тело становится все тяжелее. Когда он проснется, то обнаружит, что насквозь пропитался водой и не в силах поднять свое разбухшее тело. Ерунда… Он просто растворится и превратится в ничто. Он заснет и проснется, и все начнется сначала. Снова в доки. «Заснуть, проснуться, действовать, заснуть, проснуться», — накатывало на него, словно волны. Мягкая земля немного подалась под его весом, доски съехали с места, и Назим вздохнул про себя, слушая, как тянется ночь.