— … это мерзкое место. У меня все кости ноют, — сердилась та, которую звали Бет. — Зачем ты заключала пари? У нас же были деньги, а теперь опять ничего. И вот мы снова здесь. — Голос был раздраженным, видимо, его обладательница была хорошо знакома с холодом и твердыми досками.

— Все что угодно в пределах разумного. Это ты сказала. Ты сама это сказала. — Голос с акцентом дрожал, казалось, сейчас она расплачется.

— «Ты сама сказала», — злобно передразнила ее вторая. Та и впрямь заплакала, до ушей Назима долетели тихие всхлипы. Вторая женщина смягчилась и стала утешать подругу:

— Ну не плачь, Карин. Сейчас разведем огонь, согреемся, высушимся. Не плачь.

Карин позволила себя уговорить и успокоилась. Там, наверху, зажглась свеча, и при ее слабом свете, припадая к щелям, Назим сумел различить две фигуры, несколько искаженные неудобным углом зрения. Обе женщины были в голубых платьях. Они собирали все, что могло гореть, какие-то обломки мебели, брошенные в доме, Бет шарила в дальнем углу, но топлива было совсем мало; и тут Карин сказала, что в подвале, наверное, остался уголь. Сейчас она пойдет посмотрит.

— Давай! — согласилась Бет, не поворачиваясь. Назим соскользнул со своего места и потянулся к сумке. Короткий нож подойдет. Крышка люка открывается наружу и наверх. Назим молниеносно оказался у люка.

— Бет! — жалобно позвала Карин. — Она не открывается… — Но стоило ей произнести это, как крышка подалась и распахнулась настежь. Потеряв равновесие, Карин покачнулась и упала на спину. Тусклый луч света проник в подвал. Пока она вставала на ноги, Назим подкрался ближе к люку. Бет окликнула свою подругу, но та не слышала. Она уже поднялась и с оханьем двигалась к открытому отверстию в полу. Назим ждал внизу, притаясь в тени. Карин неуверенно спускала ноги в проем. Вслед за ними показалось и тело. Назим встал поустойчивее. Бет снова окликнула ее, и Назим отдернул руку с ножом. Но Карин опять ничего не услышала.

— Здесь! — громко крикнула Бет. — Уголь здесь! Назиму пришлось резко пригнуться. Ноги Карин болтались в воздухе, она снова чуть не потеряла равновесие. Неужели упадет? Нет, выкарабкалась наверх. И тут же крышка люка захлопнулась с гулким ударом.

— Тише! — шикнула ее подруга, возвращаясь в комнату с углем и принимаясь разводить огонь. — Если нас заметят — вышвырнут на улицу.

Раз вспыхнув, пламя занялось быстро, сырой уголь трещал, огонь отбрасывал неверные отблески. Дым заползал в комнату, когда бушевавший снаружи ветер перекрывал тягу в трубе.

Внизу в подвале Назим снова вытянулся на своем ложе и обдумал новые сведения. Итак, они живут в этом доме незаконно, как и он. Возможно, их присутствие поможет ему скрыть свое собственное пребывание. Он привычно прислушивался к их разговору, приливы и отливы их речи убаюкивали его, пока ему не стало казаться, что он невидимо лежит в их комнате и, опершись на локоть, слушает, как они разговаривают, освещенные огнем.

— Кого мне жалко, так это бедную Розали, — говорила Карин. Когда она волновалась, акцент ее усиливался.

— И напрасно. Это мы теперь опять нищие. — Послышалось тихое позвякивание, похоже несколько монет встряхнули на ладони.

— … все по моей вине! — Карин опять всхлипнула.

— Кто же мог подумать, что мальчишка победит, даже если будет играть вместе с Септимусом, — рассудительно проговорила ее подруга, но это не утешило иностранку.

— Ведь Розали была… она была для меня почти дочерью, и что же теперь с ней будет? — Карин горестно плакала. — Мы продали ее, как кусок говядины, а она ведь была наша.

Голос ее подруги стал твердым:

— Она была не наша, она была ничья. Вот теперь она чья-то…

«Чья же?» — вяло подумал про себя Назим, поддаваясь овладевающей им дремоте.

— … но там ведь еще будет работа. Он хорошо платит, этот любитель шуток. Мальчишка тоже попался, он подумал, что это другая, правда?

Но Карин все еще переживала.

— Это все было игрой. Теперь будет другое. Бедняжка Розали! Пока они обсуждали, каждая на свой лад, роли, которые сыграли в каком-то спектакле, Назим, несмотря на одолевавший его сон, вполуха прислушивался к голосам над головой и привычно следил за нитью событий, которая вырисовывалась из диалога. Какая-то сделка, девушка, нанятая в качестве реквизита для какого-то маскарада, состоявшегося в честь какого-то молодого человека сегодня вечером в каком-то месте. Пари, по которому пришлось платить, и вот все деньги, заработанные на этой сделке, потеряны, такая беда. Но оставалась надежда, что тот же наниматель предложит новую работу и они получат еще денег.

— Мы завтра встречаемся в кофейне на Галлоуэйз, — втолковывала Бет своей подруге.

— На Галлоуэйз, — вяло повторила Карин. Ей было все равно.

Назим вернулся к своим прежним размышлениям о корабле, о Девятерых и об имени, которое Бахадур выведал много лет назад. Он должен проработать и осуществить тот давнишний план, в очередной раз прокручивавшийся в его усталом мозгу под звуки доносившихся сверху голосов. В полудреме ему чудилось рождение этого плана, а сквозь эти видения проступало огромное лицо Бахадура, то прижимавшееся к его лицу вплотную, то вдруг терявшееся из поля зрения, пока наконец перед его внутренним взором не всплыла знакомая сцена: они вдвоем с Бахадуром шагают по пустынной местности, в которой Назим узнает холмистое взгорье к северу от дворца наваба. Он видел этот сон много-много раз. Они стоят на краю высокого утеса из красного песчаника, уходящего у них из-под ног на сотню футов вниз, туда, где громоздятся выщербленные плиты белых скал. Они идут рука об руку — Бахадур и его племянник. Бахадур недавно вернулся из Парижа, название которого кажется Назиму каким-то магическим словом. Он слушает рассказы дяди об этом городе. Там были дома, гораздо выше и белее всех дворцов, которые ему приходилось видеть, а кругом вились целые толпы людей. Странные молчаливые девушки, выставлявшие напоказ свои тела, стояли на углах улиц, и тут же толпились лошади и экипажи, мужчины и женщины, богачи и бедняки. Все это перемешалось в беспорядке, спрессовалось и слилось в фантастический образ, называвшийся «Париж».

Они идут и идут, и Назиму почему-то кажется, что он раздвоился — стал одновременно и юношей на вершине утеса и кем-то еще, кто видит обоих путников сразу, словно птица, парящая высоко над их головами. Стоит полдень, Бахадур крепко держит его за руку. В другом месте и в другое время наваб прошептал ему на ухо имя. Это тайна. Бахадур любил его больше, чем он сам себя любит, но пусть, пусть. Он что-то объясняет, что-то произошедшее, пока его не было, но рука его сжимается, словно стальное кольцо, и Назим не может думать ни о чем, кроме этого. Женщины наверху рассмеялись. Утес бесшумно растворился в воздухе.

— Он даже идти не мог! Не смог бы даже помочиться в горшок…

Птица сжимается в крошечную точку, и он улетает прочь вместе с нею.

— Кто? — Карин рассеянно помешивала угли в камине.