– Так он выжил?

– Ну конечно. Там были спасательные шлюпки.

– Констанция, – сказал я, – я люблю тебя. Давай предадимся любви, прямо сейчас. Никогда не любил я тебя сильнее, чем в последние полтора месяца, но и тогда не любил я тебя так сильно, как теперь. Иди ко мне.

Я распростер руки, чувствуя огромную силу, нас притягивающую, и – в то же время – другую силу, отталкивающую нас друг от друга. Их противодействие было пугающим.

Она не шелохнулась. Я пристально смотрел ей в лицо, меж тем как в ее глазах беговой лайки отражались бесконечные просторы страны, и чувствовал, как ее непостижимая душа медленно, словно громадный корабль, только что стоявший у пристани, с каждым мгновением становится все дальше от меня. Я осознавал: для того, чтобы не потерять ее, мне пришлось бы пересечь туманности, галактики, холод космического пространства.

– Ты не имеешь права приказывать, что мне делать, – сказала она.

– А я и не приказываю.

– Вот и славно. Пойду-ка я выпью чашку кофе.

И она встала со своего места.

Возможно, она хотела, чтобы я бросился к двери, перегородив выход, и обнял ее. Возможно, именно это мне и следовало сделать, но она все обставила так, что сделать этого я не мог. Ее заявление насчет того, что она собирается выпить чашку кофе, разбило мне сердце, и какой же аргумент можно предъявить той, кого любишь, если она желает разбить тебе сердце?

– И не подумай, – добавила она, направляясь к выходу, – что я покидаю тебя ради сеанса массажа в руках какого-нибудь смазливого массажиста. Я просто намереваюсь выпить чашку кофе. И вернусь.

Она отсутствовала двадцать минут, в течение которых я чувствовал такую же муку, такое же отчаяние, какие мог бы испытывать, если бы она предавалась любви со всеми массажистами Южной Америки. Когда же она вернулась, ее приподнятое, опьяненное наркотиком состояние расстроило меня донельзя.

Этот сатанинский эликсир позволяет вам потешаться над бедами людскими. Он обращает вашу бессмертную душу в бездумный механизм, гипнотизирует вас искусственной радостью, отнимает осмотрительность и прогоняет печаль, спутницу любви.

Она была более чем довольна. Она была восторженной и совершенно готовой все простить и забыть, как будто вовсе ничего не было. Ей хотелось заняться сексом. Я видел, что она охвачена этим желанием с ног до головы. Любовное томление разрывало ее на мелкие кусочки. Она пылала такой страстью, которая заставила бы сойти с рельс весь поезд. Чернокожие африканки перестали бы толочь в ступах маниоку и бросились бы на чернокожих африканцев, все башенные часы от Ньюфаундленда до Азербайджана остановились бы, теория относительности Эйнштейна стала бы относительно ясна не только преподавателям, но и студентам, а в вестибюле Банка Англии начали бы торговать пончиками.

– Нет, – сказал я. – Желание, которое, какя вижу, переполняет каждую клеточку твоего тела, искусственно вызвано употреблением наркотика.

– Что с того? – томно спросила она.

Я тоже был бы не прочь вызвать землетрясение в канзасских прериях, заставить Банк Англии торговать в вестибюле пончиками, остановить часы, стать богом, пусть и ненадолго. Однако существует лишь единый Бог и слишком дорого обходится нам всякий самообман.

Наркотик этот почти непобедим и потому способен с легкостью менять наши намерения. Констанция вдруг утратила интерес к сексу, найдя ему замену в легкой и порхающей, в такт ее убыстренному пульсу, иронии. Этот наркотик не воздействует ни на суть, ни на отношение к ней, но только на скорость производимых действий. Полагаю, в окутывающем ее облаке кофеина она была бы точно так же удовлетворена, барабаня пальцами по столу или печатая на машинке диссертацию, пока соотношение временных отрезков, затрачиваемых ею на то или иное действие, сохраняло бы чувство неукротимого продвижения вперед. На сей раз, однако, ее экстаз надел на себя маску терпимости к вынужденному диспуту. Не теряя ни доли мгновения, она принялась говорить в духе какого-нибудь там присяжного поверенного.

– Объясни же мне в таком случае, – произнесла она в приказном тоне, – на чем конкретно основывается твое неприятие кофе. Несомненно, ты осознаешь, что в свете мировых привычек и обычаев бремя доказательств лежит именно на тебе. Большинство людей пьют кофе. Ты – единственный, кто против этого возражает. – Она вновь посмотрела на меня так, словно видела впервые. – Или же, по крайней мере, единственный, кто возражает против этого с такой… с такой…

– Страстью, – подсказал я.

– Да, именно страстью. Союзников у тебя нет.

– Я знаю.

– В таком случае, пролей свет на свои ощущения. В чем кроются их истоки? Я слушаю.

– Ты же знаешь – этим путем я следую, чтобы оставаться самим собой, так неужели нельзя объяснить это просто особым моим природным даром?

– Ничто необъяснимое не может существовать вечно.

– Ничто, – сказал я, – за исключением любви и красоты, которые совершенно необъяснимы и совершенно вечны. Или же были таковыми.

– Но почему? – спросила она, искренне недоумевая. – Почему именно кофе?

Фыркнув, я отсел чуть дальше с уязвленным видом и тихо сказал:

– Я ненавижу кофе.

– Это-то я знаю.

– Кофе отвратителен.

– Знаю я и то, что ты считаешь его отвратительным.

– Да. Он отвратителен до невозможности.

– А почему?

– Я еще не успел подготовить диатрибу, – сказал я, потому что к тому времени я действительно не успел этого сделать.

С тех пор я подготовил их великое множество. Они длятся от тридцати секунд да часа сорока пяти минут.

– Просто скажи первое, что приходит тебе на ум, – попросила она.

– Ты считаешь, что я безумец.

– Нет. Я вовсе так не считаю, но я люблю кофе, а ты ведешь себя так, словно бы я тебе изменю, если выпью чашечку кофе. Что с тобой происходит?

– Ты любишь кофе, – сказал я. – Но нельзя отдавать свою любовь чему-то неодушевленному. Это же смешно! Это все равно что сказать: «Я люблю жареного цыпленка».

– Пусть так, но стоит сказать тебе, что я люблю кофе, как твой голос опускается на целых полторы октавы, после каждого твоего слова появляется пауза, и ты корчишься так, словно меня ласкает суккуб.

– Инкуб, а не суккуб.

– Ладно, какая разница, какой «куб»! Но когда ты произносишь «цыпленок» или «красавец инкуб», ни одно слово не отличается от остальных слов, его окружающих…

– А что, инкуб красив?

– Ясное дело.

– Ты его видела?

– Нет, я видела, каким ты его себе представляешь.

Она с любовью произнесла мое имя. А потом добавила:

– Ты просто чокнутый.