– Господи, очнись уже.

– Ккк… – выдавила я.

Девушка всхлипнула от облегчения.

– Твою мать! Ты жива? Как ты меня напугала!

Я открыла глаза. Пахло едой, и в животе мучительно забурчало.

– Извини, – пробормотала она, помогая мне подняться и сесть. Девушка подложила подушку мне под спину, и я оперлась о край койки. В ее дыхании ощущался алкоголь – шнапс или водка. – Я не собиралась так надолго бросать тебя, просто…

– …сейчас день? – прохрипела я.

– Что?

– Кк…акой сейчас день?

– Суббота. Суббота, двадцать шестое. Уже поздно, почти полночь. Я принесла тебе поесть.

Она протянула какой-то фрукт. Обезумевшая от голода, я впилась в него зубами, и только ощутив его невыносимо яркий вкус, поняла, что это груша.

Суббота, почти воскресенье. Неудивительно, что я так ужасно себя чувствовала. Неудивительно, что часы тянулись так бесконечно. Неудивительно, что желудок по-прежнему сводило, хотя я глотала грушу огромными кусками. Я пробыла в полном одиночестве без еды… сейчас посчитаем. С утра четверга до вечера субботы. Сорок восемь… шестьдесят… неужели шестьдесят с чем-то часов? Голова болела. Желудок болел. Все болело.

Живот снова свело.

– О боже. – Я попыталась подняться на ноги, колени подкашивались. – Кажется, меня сейчас стошнит.

Я с трудом добрела до крошечной ванной, и девушка, обеспокоенная, подхватила меня под руку, когда я протискивалась сквозь узкий проход. Я упала на колени, и меня вырвало в унитаз.

– Если хочешь, я принесу еще, – робко сказала она. – Еще там что-то из картошки, может, она лучше усвоится. Петипана[9] какая-то, или как ее…

Я молча склонилась над унитазом, почувствовав очередной рвотный позыв, но тошнота все же прошла, и я наконец вытерла рот и медленно встала, держась за поручень. Пошатываясь, я вернулась к койке и подносу с едой. Картофельные кубики и выглядели, и пахли божественно. Я взяла вилку и начала есть, теперь не спеша, стараясь не глотать большими кусками.

Девушка наблюдала, как я ем.

– Прости, – повторила она. – Нельзя было так тебя наказывать.

Проглотив несколько кубиков чуть теплой соленой картошки с поджаристой корочкой, я наконец спросила:

– Как тебя зовут?

Она прикусила губу и отвела взгляд, а потом со вздохом ответила:

– Не стоит, наверное, тебе говорить, но какая теперь разница… Кэрри.

– Кэрри, – повторила я, пережевывая картошку. – Привет, Кэрри.

– Привет, – отозвалась она. Ее голос звучал холодно и безжизненно.

Мы обе сидели молча – я методично жевала, стараясь не спешить. Потом, тихонько вскрикнув, она вытащила что-то из кармана.

– Чуть не забыла. Держи.

И протянула мне таблетку в обрывке салфетки. Я взяла ее, едва не рассмеявшись от облегчения. Обнадеживающая мысль о том, что крошечный белый кружочек сделает мою жизнь лучше, в данной ситуации казалась жалкой. И все же…

– Спасибо, – сказала я, положив таблетку в рот и запив соком.

Наконец тарелка опустела, и, соскабливая остатки картошки, я поняла, что раньше Кэрри не ждала, пока я поем. Это придало мне храбрости, и я решила попробовать спросить что-нибудь, пусть и глупое:

– Что со мной будет?

Она молча поднялась, тряхнула головой и расправила светлые шелковые брюки. Кэрри была жутко худой – интересно, она всегда такая или пошла на жертвы ради роли Анне?

– Он… – Это было рискованно, но мне надо было знать. – Он убьет меня?

Кэрри не ответила, просто взяла поднос и пошла к двери. Закрывая дверь, она замерла, и я подумала, что она сейчас что-нибудь скажет, но она лишь покачала головой, а по щеке скатилась слеза. Кэрри почти со злостью вытерла ее и хлопнула дверью.

Когда она ушла, я встала, придерживаясь за койку, и увидела на полу книгу: «Винни-Пух».

Я всегда читала «Винни-Пуха», когда мне было плохо. Эта книга напоминала мне о временах, когда я ничего, кроме страшных слонопотамов, не боялась и, как и Кристофер Робин, могла покорить весь мир.

Я чуть не забыла книгу дома и, заметив ее в последний момент на прикроватном столике, положила в чемодан вместе с вещами и обувью – на удачу.

Остаток ночи я провела, лежа рядом с открытой книгой и водя пальцами по истрепавшейся обложке. Я знала ее наизусть, но почему-то знакомые слова не оказывали привычного чудесного воздействия. Вместо чтения я снова и снова мысленно проигрывала наш разговор с Кэрри и думала о том, что меня ждет.

Выбраться можно было только двумя способами: живой или мертвой, – и первый вариант меня явно устраивал больше. Значит, надо бежать – либо с помощью Кэрри, либо самостоятельно.

Несколько дней назад, даже несколько часов назад я бы, не колеблясь, сказала, что могу надеяться только на себя, ведь Кэрри била меня, держала взаперти и даже морила голодом. Теперь я сомневалась. Она помогла мне подняться, следила за тем, как я ела, и ушла со слезами на глазах… Она не убийца; какое-то событие последних дней помогло ей осознать это. Я вспомнила, как томительно ждала ее прихода, как медленно тянулись часы, как неумолимо нарастал голод, и вдруг поняла: возможно, и для нее время мучительно замедлилось. Может, и она столкнулась с чем-то, к чему не была готова. Представляла, как я слабею от голода и скребусь в дверь, и наконец сжалилась и прибежала сюда, стащив тарелку остывшей еды.

Что она подумала, когда открыла дверь и увидела меня на полу? Может, тогда она и осознала, что не сможет жить с чувством вины?

Я была полностью уверена в том, что Кэрри не хотела моей смерти. Вряд ли она убьет меня, если я буду постоянно напоминать, что оказалась здесь из-за нее – из-за того, что старалась ей помочь.

А вот Буллмер… Буллмер, который во время лечения жены считал ее деньги и планировал ее убийство, не позволит мне ему помешать…

Да. Буллмер вполне способен убить, особо не раздумывая.

Где он сейчас? Сошел на берег, чтобы обеспечить себе алиби, пока Кэрри морит меня голодом? Как знать. Буллмер постарался отгородиться от смерти Анне и явно не захочет впутываться в мое убийство.

Раздумывая над этим, я услышала, как медленно оживает двигатель. Какое-то время он просто гудел, а потом судно качнулось и сдвинулось с места. Мы выходили из порта Берген и, окутанные тьмой, возвращались в Северное море.

Когда я проснулась, корабль тихо покачивался на волнах. Наверное, мы среди фьордов. Говорят, фьорды уходят на километровую глубину, где невероятно темно и холодно. Где никогда не найдут сброшенное за борт тело.