Когда они подъехали к воротам Ардис, город неотвратимо окутывали мягкие сумерки. В ее доме светилось одно окно — насколько помнил Эгмонт, это было окно кухни. Поверх невысокого забора оба всадника увидели, как из-под крыльца мохнатым клубком выкатилась белая собачонка. Она звонко залаяла, приседая на задние лапы.

Почти сразу же скрипнула дверь, и во двор выскочил мальчишка лет десяти — ученик, наверное. Он коротко глянул на Эгмонта с Сигурдом и распахнул ворота.

— Заноси ее в дом, — велел он оборотню, принимая у него поводья.

Сигурд кивнул и, спешившись, осторожно снял с лошади Яльгу. Он пошел к двери, а Эгмонта вдруг посетила совершенно жуткая мысль: что, если Ардис нет дома? Что может ученик там, где бессилен он сам?

Но додумать этого ужаса до конца он не успел. Дверь скрипнула вновь, и на крыльцо, на ходу вытирая руки о передник, вышла невысокая, чуть полноватая женщина. От нее пахло домом и кухней. Еще минуту назад она занималась тем, что и положено делать женщине ввечеру: готовила ужин для своей семьи.

Она посторонилась, пропуская Сигурда с Яльгой в дом. Мальчишка шел впереди, показывая, куда нести пострадавшую, и чувствовалось, что ему это не впервой.

— Добрый вечер, Ардис, — хрипло выговорил Эгмонт, прикидывая, как ему половчее сползти с лошади.

— Добрый вечер, Эгмонт, — спокойно ответила ему хозяйка. — Ты слезешь сам или тебе помочь?

— Сам, — твердо сказал маг и в доказательство своих слов кое-как спустился на землю. Мир качнуло, и Эгмонт едва успел вцепиться в переднюю луку седла.

Ни слова не говоря, Ардис взяла его под руку и провела внутрь дома.

5

Темно.

Здесь темно и холодно, пахнет не то пылью, не то мрыс знает чем. Ну понятно, почему темно: здесь нет ничего, на что можно было бы смотреть. Но холодно-то зачем?

Холодно…

Нет, нет, нет, я не хочу здесь быть, я не могу здесь оставаться! Я смогу, прорвусь, я ведь всегда могла и прорывалась… вот только подняться бы на ноги. Или хотя бы просто перевернуться на живот.

Не получается? — Ничего, еще разочек — и получится…

Почему у меня нет сил?

Почему?!

Мир содрогается снова и снова, надо мной пляшут тени — как я их вижу, если вокруг такая темнота, что темнее и представить нельзя? До чего же холодно. Будто на снегу лежу.

В Лыкоморье всегда холодно, это север…

Мир плавно уходит вниз, будто на огромных качелях. Меня накрывает чем-то теплым, и холодная темнота превращается в обычный сумрак. Там, надо мной — всего лишь натянутая стенка шатра, за которым гуляет ветер. На ветру пляшет костер, у костра звенит гитара… ах, хорошо звенит! Конэстэ рат шылало, одова нанэ ром.[5]

Пытаюсь встать, но чья-то рука удерживает меня на месте.

— Лежи, — глухо, ворчливо. — Лежи, не торопись! Этот костер пока горит не для тебя. Всему свое время, Яльга!

Улыбаюсь.

— Романы яг сарэнгэ бикхэрэнгиро свэтинэла…[6]

— Поговори мне еще! То ромский костер…

Почему ты говоришь по-лыкоморски? Я так давно не слышала той, правильной речи…

— Молчи.

Лежу. Молчу. Слушаю. Далеко-далеко ходят кони, чуть слышно звенят уздечки… В шатре пахнет табаком и травами. Вот запах трав становится сильнее, в губы мне тычется деревянная ложка. Я пью. Какой горький…

— Еще привередничать будет! Смерть слаще была бы…

Как темно. И тепло. И спать хочется… Ходят кони, ходят, ай, по степи…

Зачем-то открываю глаза — чтобы увидеть, как неяркий огонек на миг высвечивает лицо, которого я в жизни никогда не видела. Но сразу же узнала.

И все. Дальше я уже сплю.

За ночь Сигурд просыпался раз пять или шесть — на всякий случай. Он поступал так всегда, если засыпал в человеческом обличье; волку же это было без надобности — он и так просыпался, едва почуяв приближение беды. Но в этом доме было тихо и спокойно; на много верст вокруг лежала ночная темнота, и Сигурд, хотя был, конечно, не маг, полагал, что бояться сейчас нечего. Разве что за Яльгу.

Всякий раз, проснувшись, он видел огонек свечи — сперва длинной, потом короткой, потом вновь длинной. Свеча стояла на подоконнике, и язычок пламени отражался в черном стекле. Когда Сигурд впервые проснулся, рядом с подсвечником виднелся небольшой горшочек, прикрытый блюдцем. Из-под блюдца тянулся острый травяной запах. Неслышно ступая, к окну подошла лекарка. Она сняла блюдце и перелила остывший взвар из горшка в чашку. После чего осторожно приподняла Яльге голову и понемногу выпоила ей все до капли.

Потом, через несколько часов, он увидел, как Ардис, хмурясь, считала Яльге пульс. Похоже, результат ее не обрадовал. Лекарка покачала головой, вздохнула, порылась в коробке с зельями и выудила маленький, но очень тяжелый на вид пузырек. На секунду она задумалась, потом подошла к Яльге, оттянула ей веко, зачем-то вгляделась в неподвижный зрачок. После чего вновь посчитала пульс, вздохнула и откупорила пузырек. Сигурд едва не задохнулся: в пузырьке обитал весьма резкий запах, неприятный именно тем, что был слишком сильным. Даже мощным, можно так сказать.

В рот Яльге стекли три тягучие черные капли. Лекарка бережно закупорила склянку, после чего опять посчитала пульс. Судя по всему, она немного успокоилась. Запах все еще стоял в комнате, и волкодлак, не удержавшись, чихнул. Ардис обернулась.

— А ты чего не спишь, — громким шепотом заругалась она на Сигурда. — С тобой еще возиться, что ли? И так дел невпроворот! Спи!

Сигурд хотел было возразить, что он сам в состоянии решить, спать ему или нет, но веки налились свинцом, и он послушно заснул.

В последний раз он проснулся уже под утро, когда за окном начинало светлеть. Свеча — точнее, коротенький оплавленный огарок — была потушена. Ардис тоже исчезла. В неясном утреннем свете Сигурд разглядел, что Яльга укрыта большой цветастой шалью с кистями. Такие шали стоили очень дорого, их ткали горные гномы, и сносу этим шалям точно не было. Сигурд хотел привезти такую шаль матери, но выяснилось, что стоит она не меньше чем добрый меч. На тот момент денег у него не было, и Сигурд положил себе непременно накопить нужную сумму. Чтобы потом, на обратном пути, точно хватило.

И такой ценной вещи лекарка не пожалела для совершенно чужого ей человека! Сигурд преисполнился уважения к хозяйке дома и преспокойно заснул.

6