– О-о-о-о! Украли! Ограбили! Все… все деньги! Помогите! Милиция!

Было бы преувеличением сказать, что крики эти вызвали к жертве всеобщее сочувствие. Каждый продолжал заниматься своим делом. Даже слова утешения не нашлось ни у кого. Хаймек, похоже, оказался единственным, способным на сострадание. Именно это чувство заставило его подойти к стенающей толстухе и огорчено произнести:

– Тетя…

Торговка с минуту смотрела на мальчика своими маленькими, налитыми кровью глазками, а затем, тыча в него толстым, как сарделька, пальцем, закричать с удвоенной силой:

– А-а-а! Вот он! Вот! Хватайте его!

Здесь уже было не до колебаний и раздумий. Хаймек, как говорится, взял ноги в руки и помчался прочь, проклиная свое любопытство, торговку и лучшего своего друга Ваню.

Этот печальный опыт послужил ему хорошим уроком. Конечно, – решил он, – к Ване и его банде он и близко не подойдет. Как на грех, его друг и покровитель решил испытать решимость Хаймека самым простым способом. Вот тогда-то Хаймек и услышал за своей спиной:

– Лепешку хочешь?

Хочет ли он лепешку? У Хаймека со вчерашнего дня не было во рту ни крошки. И Ване это хорошо известно. Так как же он может задавать такой вопрос? Но ведь задал. И тут не было праздного любопытства. Значит Ваня, судя по всему, задумал совершить разбойный набег на лепешечные лотки: ватага разбегается и с ходу опрокидывает один лоток, на лету подхватывая снедь… всем достается по лепешке… только он, Хаймек, опять останется ни с чем, ибо сказано в Торе: «Не укради…»

Ваня снова тихонечко ржет рядом, потому что он опять не Ваня, а призовой рысак. Он перебирает ногами, всхрапывает, бьет себя по заду и покрикивает: «Тпру-у-у…»

– Лепешку хочу, – тихо говорит Хаймек. – А воровать не хочу.

И он глотает голодную слюну.

– Ох, ну ты и дурак, – на этот раз огорченно говорит Ваня. – Ну что ты заладил – воровать, воровать. Идем, посмотришь, как можно добыть лепешку у этих болванов, у чучмеков (так Ваня называет местный люд). И воровать не надо.

Если бы этим утром Хаймек не видел, как его друг орудует ржавой опасной бритвой, может быть он бы ему и поверил. А так…

– Знаю я тебя, – грустно говорит он. – Ты-то улизнешь. А меня схватят милиционеры. Нет, не пойду. У меня мама дома одна, у нее ноги не ходят. Она меня ждет.

– Ждет… – насмешливо тянет Ваня. – А ты припрешься с пустыми руками, да?

– Но Тора… – с отчаянием бормочет Хаймек.

– Вот и накорми свою маму Торой, – грубо говорит Ваня и поворачивается к Хаймеку спиной. Но потом меняет гнев на милость.

– Клянусь, никакого воровства сегодня больше не будет. Узбек сам даст. Идем, глупый. И маме что-нибудь принесешь… Тебе и делать-то ничего не надо – смотри и учись. Что ни получим, все пополам. Ну? Запрягай пролетку, лошади устали ждать.

И рысак снова забил копытом.

Вскоре они уже находились в зерновом ряду.

Словно на военном параде, выстроившись в линию, почти полностью укрытые за огромными мешками с зерном сидели, скрестив ноги, неторопливые узбеки, в вышитых шелковой нитью тюбетейках. Их стеганные халаты были подпоясаны одним или несколькими – в зависимости от количества оставленных дома жен, платками, заменявшими им кушаки, редкие бороды струились с пухлых щек. Вид у всех этих почтенных людей был отменно важным. Время от времени то один, то другой погружал свою руку в мешок и, вынув полную горсть зерна, пропускал ее меж пальцев. То были люди особой касты, отличные от других торговцев на рынке – они говорили на своем, особенном языке, носили свои, особенные, одежды и даже жили в своем обособленном квартале. В глазах мальчика они были обитателями другого, сказочного мира. Он смотрел на них с восхищением, близком к восторгу.

Сейчас он следил за тем, что будет делать Ваня.

А Ваня без колебаний направился к самому степенному из них, который как раз в эту минуту собрался разрезать огромную лепешку, которая лежала перед ним на красном платке, служившим, похоже, не только кушаком, но, при необходимости, и скатертью. Это был весьма еще крепкий старик, возраст которого отчетливо проступал сквозь сетку морщин, избороздивших его лицо и шею. По мере того, как Ваня приближался к старому узбеку, он становился словно ниже ростом, стал чуть приволакивать ногу, и теперь Хаймек вряд ли узнал бы озорника и шалопая Ваню в этом полусогнутом и ковыляющем попрошайке, протянувшем к узбеку трясущуюся, сложенную горсточкой ладонь. И голосом, который совсем не похож был на Ванин, этот несчастный оборванец, склонив голову к левому плечу, слезливо заскулил:

– Бабай… дедушка… дай что-нибудь… кушать хочу…

При этом правая рука Вани недвусмысленно тыкалась в губы, так что ошибиться в его просьбе было невозможно.

Хаймек смотрел на Ванино лицедейство и не верил своим глазам. Да он просто артист какой-то. Настоящий артист. У него даже и лицо изменилось, у Вани – оно сморщилось, оно было полно печали и даже его веселые веснушки, казалось, из рыжих стали черными.

Все еще протянутая рука Вани тряслась еще сильнее, спина согнулась дугой и вся его фигура взывала к человеческой жалости, милосердию и состраданию.

– Дядя… дедушка… бабай, – донесся до Хаймека умоляющий, подобострастный голос.

Старый дехканин треугольным ножом ловко отрезал здоровенный ломоть лепешки и одним движением отправил его в рот. Потом поднял глаза и равнодушно посмотрел на этого оборванного русского попрошайку. После начала войны он видел их во множестве каждый день, и все они хотели одного – еды.

Он старательно и неторопливо – из-за отсутствия зубов, прожевывал свою лепешку. Ваня сделал еще один шаг, и теперь его протянутая, грязная и трясущаяся рука едва не касалась лица узбека.

– Дядя… бабай… дай кусочек…

Узбек дожевал лепешку до конца.

– Ну… чего хочешь, сынок? А?

Голос его звучал вполне добродушно. Он звучал бы еще добродушнее, если бы этот парнишка дал ему допить пиалку чая, который специальный служка приносил всем желающим в зерновой ряд в пузатых расписных чайниках из ближней чайханы, расположенной на берегу хауза, маленького искусственного водоема с водой сомнительной чистоты.

– А, сынок?

Теперь Ваня трясся уже всем телом. Рот у него кривился, на глазах проглядывали, не проливаясь, слезы, и говорил он высоким плачущим голосом.

– Дай лепешки, бабай, дедушка… Хоть кусочек. Не ел уже бир дня – Ваня показал два (бир) пальца. Ата-ек. Апа-ек. Отца убили. Под Москвой. Мамки нет. Умерла от тифа. Тиф – понимаешь? Маленький брат – один дома. Баранчук. – И он показал на полметра от земли. – Плохо, бабай. Очень плохо. Помоги…

Старый узбек сидел, закрыв глаза. Потом приоткрыл их чуть-чуть и, глядя на Ваню сквозь узкую щелку вдруг спросил ровным голосом:

– А ты не врешь, сынок?