притихали разговоры, то и дело слышались вздохи, проклятия фашистам. Тревожно гадали: а что будет завтра?.. И все же в этой, казалось бы, лишенной разнообразия обстановке иногда были исключения. Но это случалось не часто.

Как-то Серафима вместе с другими женщинами работала на колхозном току. Перелопачивали, веяли рожь. Работы было много. Люди торопились, поглядывая на темно-лиловую дождевую тучу, выплывшую из-за горизонта. Сегодня на работу не вышла Евдокия Изотова. Это была самая молодая, крепкого телосложения женщина с почти мужскими чертами лица и с высоким металлическим голосом. Знали, что характером она была добрая и уступчивая. Но и знали, что в семье у нее не все ладно. Замужем она была уже шесть лет, а детей бог все не посылал и не посылал.

Сама Евдокия ни от кого не скрывала, что живет с мужем скверно, часто терпит побои, хотя, глядя на ее склад тела, не все верили такому. Да как можно поверить, если муж перед ней выглядел всего-навсего подростком, щупленьким сморчком, ростом не выше ее плеча. Многие из сельчан хорошо знали, почему в этой паре появилось такое несоответствие. Когда Евдокия и Семен Изотов ходили в молодых, оба были малорослые, худенькие, хилые.

Но вот через год замужней жизни Евдокия как взялась-то отмахивать в высоту — сантиметр за сантиметром, а потом и в объем пошла. Все свои кофты, юбки, платья пустила на тряпки. Почти каждый год она со слезами замечала, что недавние обновки снова начинали трещать по швам, нестерпимо давить тело… И Евдокии казалось, что переделкам и перекройке одежды не будет конца.

А с Семеном никаких перемен не произошло. Он так и остался при прежнем росте и весе, словно прихваченный морозом. Превращения молодой жены заставили его злиться, терзаться, косо посматривать на подругу жизни.

— Еще хоть на один сантиметр вырастешь — как собаку выгоню из дому? — однажды пригрозил Евдокии Семен. — Жри поменьше да по утрам не потягивайся в постели… Придерживай себя. А то ведь дошло до того, что на люди стыдно показаться с тобой.

Евдокия клялась, божилась, что больше такого не допустит, но продолжала круглеть, все выше поднимаясь над Семеном, окончательно выводя его из терпения.

— Если бы мы жили с Семеном как кошка с собакой, — откровенничала иногда Евдокия, — я бы еще счастливой была… Это бы еще ладно. А тут самый вепрь настоящий, болотный злюка.

Но Семен не выгнал Евдокию. То ли просто-напросто он лишь грозил ей, то ли помешала война. Семена призвали в армию.

…Появление Евдокии на току было неожиданностью. Знать, на этот раз все ошиблись. Не похоронка была причиной опоздания. Евдокия подошла к веялке, сбросила с себя легкую тужурку, взяла в руки лопату и с яростью начала швырять зерно…

— А мы думали — у тебя тоже, — исподлобья поглядывая на Евдокию, начала было Анна Вилюшкина.

— Ну и что, что думали? — обрезала ее Евдокия. — Похоронка! Так что, работать, что ли, не надо? — а потом переменившимся голосом добавила: — вчера вечером прислали… Ночь проплакала… Хватит…

Услышав это, все побросали работу и подступились к Евдокии.

— Да иди, иди ты, Дусь, домой… Неужели в такой час работать? — упрашивали ее.

— Отдохни, поспи хоть малость…

— Твою норму всем вместе, понемногу…

Но Евдокия оказалась неумолимой. Она с еще большим ожесточением начала поддевать деревянной лопатой зерно, подбрасывать его кверху. Через минуту утихомирилась, выпрямилась, провела рукой по лбу и взглянула на подруг, давая понять, что хочет дать кое-какие пояснения:

— Семка не заслужил того, чтобы я из-за него лоб об пол разбила. Поплакала — и буде. Хватит я слез пролила при живом… Тело от синяков начало отвыкать, как призвали… Верьте — нет, чудная жизнь у меня получилась. Бывалоча, за день ни одного слова не проронит, ни разу не взглянет на меня, а я все понимаю, знаю, как и что ему нужно.

Вот так и жила. Видите, какой храбрый был. Бывалоча кричит: «Подай мне табуретку!». Я, как дура, несу. А он взберется на нее — да по щекам мне… Храбрый, смелый был он у меня, а вот как попал на фронт — немцы быстро ему крылышки подрезали… Оказывается, только с бабами ему воевать на роду было написано…

А примерно через месяц сельчане были удивлены резкой переменой в настроении Евдокии. К кучке людей подошла сияющая, то и дело взмахивая рукой, в которой виднелся небольшой лист белой бумаги.

— Вот, смотрите… А я ведь, дура, чего не намолола на Семена. Ох, и языкатые мы, бабы-то! — звонко расхохоталась она.

Женщины тревожно переглянулись, подозревая что-то неладное с головой Изотовой.

— Семка-то живой! Писарь у них там поднапутал, по ошибке похоронку прислал. Вот смотрите: извиняется, холера. Это ладно вот я такая, бесшабашная, а для других сколько бы горюшка подкинул… А Семку-то моего за храбрость к ордену хотят.

Похоронку на нелюбимого мужа получила и не показывала никому. Зато сейчас это извинительное письмо Евдокия совала под нос каждому, кто попадался на дороге:

— Вот ведь он каков, Семка-то! Наверное, он на мне поднаторел, паразит, научился. Выходит не только меня умеет колошматить! И фашистам шеи сворачивает! Это хорошо, это ладно! А наши бока не такое видывали — ничего с ними не станется, ежели раз-другой и ширнуть по ним… За все ему прощаю, пусть только гадов похлеще лупит!

XXIX

После неожиданного призыва Михаила Воланова в армию прошло несколько месяцев, и Серафима мало-помалу начала успокаиваться, приобретать душевное равновесие. Она все чаще вспоминала слова Михаила перед отъездом о детях, о той благодарности, которую он выразит за заботу о них, когда возвратится после войны. Радостное, чуть-чуть опьяняющее чувство испытывала Серафима, когда еще и еще раз вспоминала минуты последней встречи с Михаилом. Она вспоминала каждое слово, сказанное им, придирчиво восстанавливала каждую нотку его голоса. И всякий раз с удовлетворением отмечала, что ни злопыхательства, ни упрека не было. И тогда Серафима позволяла себе, как это она сама считала, самое дерзкое — спросить у себя: «А может, он все-таки простит меня?».

Нет, ей, конечно, не хотелось такого прощения, о котором говорил Петька Сырезкин: