— Ты забыл о Гиммлере, мой милый. О нем частенько забывают, потому что с виду он был этакий седой чинуша. Но сволочь, между прочим, первостатейная. И еще кое-что: никакой ты не побочный продукт, а истинный венец всей этой операции.

— Итак, меня зачали во время одной секретной акции, — вздохнул Мартин, — и почти сразу предназначили для другой.

Они свернули к Питрову и начали подниматься наверх, в парк.

К сожалению, это правда, подумала Соня, мы оба истово служили родине. Я с агентом Руйбером, а Мартин с агентом Лоуэллом.

Тут они очутились на территории Никоновой овчарни. Соня открывает свой контейнер, Мартин с изумлением заглядывает внутрь. Вместо мусора там проволочная сетка, а на ней матрас, одеяло, подушечка с вышитыми целующимися голубками и две раскрытые газеты — «Московские новости» и Frankfurter Allgemeine Zeitung.

— Господи, мама, как ты живешь? А что случилось с нашей квартирой на Масарика? Я искал тебя там.

— А нашел товарища Скотала, рабочий кадр…

— Он отказался объяснить мне, как туда попал, и уверял, что в жизни о тебе не слышал.

— Было бы странно, если бы он утверждал что-нибудь другое.

И она рассказала ему, как лишилась квартиры на улице Масарика.

— Ничего, мы восстановим справедливость.

— Вряд ли. Я ведь ушла оттуда по собственной воле.

— Ничего себе — по собственной воле!

— Ну как бы тебе это объяснить? Ведь на самом деле я здесь чужая. Пока весь народ этой страны дружно строил социализм, я спала, я проспала целых тринадцать лет, окуклившись, точно какое-то дурацкое насекомое. Я была в коконе, на чердаке. То есть в эмиграции. И ничего мне сейчас не нужно.

— Вот что, мама, у меня хватит денег и на то, чтобы купить тебе в Брно новую квартиру, и на то, чтобы ты получала приличную ренту.

— Ты опять куда-то торопишься, да, Мартин? Поможешь мне немножко — и снова в седло? Я угадала?

— Но, мама, я ведь мастер своего дела, и значит, мне следует его делать.

— Боже мой, сынок, как трогательно! И где же вы с агентом Лоуэллом собираетесь на этот раз прививать вишни, косить траву и сбивать орехи? А может, еще и коз пасти?

— Ты прекрасно понимаешь, что я не могу этого сказать. Даже родной матери.

— Тогда я стану перечислять разные страны, в алфавитном порядке, медленно, одну за другой, а ты ничего не говори, только смотри мне прямо в глаза… Поехали. Албания, Ангола… А ты вообще думал о том, что мне уже девяносто и что в этом возрасте матери имеют право знать о своих сыновьях абсолютно все? Ведь до нашей следующей встречи я вполне могу и не дожить…

— Мама, пожалуйста, давай без шантажа…

— Китай, ага, это будет Китай, — вздохнула Соня Троцкая-Заммлер. — Неужто ты не знаешь, что в Китае человеческая жизнь ценится дешевле, чем рисовое зернышко? А вселенная, сынок, там целиком втиснута в утиное яйцо, да к тому же протухшее. Впрочем, ты все равно уедешь, даже если бы я тебе это и запретила. Ну так отправляйся — собирай чемоданы, поднимай якоря! Видно, таков уж материнский долг — посылать сыновей на смерть…

— Мама, пожалуйста, не надо истерик…

— Пришли мне хотя бы открытку с джонкой или пагодой… хотя, если бы выбор был за мной, я предпочла бы джонку на озере на фоне заката.

— Обещаю: будет тебе джонка на озере на фоне заката.

Однако в первое полугодие капитализма купить в Брно хорошую квартиру оказалось не так-то просто. Ничего еще не наладилось, на унавоженной падалью социализма земле не расцвел еще капиталистический сад, так что квартирами торговали только на черном рынке, где царила весьма подозрительная атмосфера. Наконец Мартин раздобыл таки кое-что в районе под названием Лесная, который, хотя и был районом панельных домов, превосходил Богуницы, потому что заложен был с размахом, утопал в зелени и строился еще в расчете на людей, а не на подопытных кроликов реального социализма.

Квартира находилась на седьмом этаже, и с балкона открывался вид на шумную Окружную улицу. Зато с другой стороны было рукой подать до живой природы. Посреди микрорайона есть лесопарк (он называется Рокле), где водится множество белок, которые по утрам, когда большинство людей на работе, совершают дерзкие налеты на балконы, чтобы или съесть что-нибудь прямо на месте, или стащить. Соня с завистью наблюдала за тем, как белки с грацией воздушных гимнасток прыгали по оконным рамам, высоко над пропастью улицы, и как перебирались с балкона на балкон и на каждом успевали за несколько мгновений приподнять крышки всех кастрюлек, открыть и закрыть картонные упаковки и провести рекогносцировку на местности, причем не оставив после себя следов. Соня всегда им что-нибудь подсовывала, да-да, она им подыгрывала, потому что подлизывалась, и в ту минуту, когда она стояла у застекленной балконной двери, а белки собирали ее любезные подношения и поблескивали в ее сторону глазками, ей всегда ужасно хотелось вежливо обратиться к одной из них с вопросом, где сейчас Бруно, что поделывает, в каком стаде пасется и что именно точит — рожки или коготки.

Как вы заметили, в разговоре с Мартином Бруно вообще не упоминался, хотя нам ясно, что именно о нем-то и следовало говорить (конечно, о нем, о ком же еще?)… и тем не менее он не упоминался. Почему-то Сонечке не хотелось касаться этой темы.

Сейчас мы снова подтолкнем наш рассказ вперед. Итак, вторая половина девяностых годов, уточним сразу: 1996, весной прошли выборы, пошатнувшие прежде прочные позиции чешских правых, и первые забастовки намекнули на то, что время социального примирения, возможно, подходит к концу, Соня давно уже обосновалась в квартире на Лесной и благодаря Мартину получает каждый месяц из швейцарского банка тысячу марок, а по нашим меркам это деньги вполне приличные, пришла и обещанная открытка с джонкой на озере на фоне заката, и больше ничего, никаких сведений. Соня даже не знает (в отличие от меня, а теперь и от вас), что Мартин и Лоуэлл находятся не в Центральном Китае, а в оккупированном Китаем Тибете, где, облаченные в одеяния буддистских монахов, как раз косят — аккуратно и ритмично, как учил их Вацулик, — луг на горном пастбище, у нас же тем временем все чаще появляются сообщения о больших хищных кошках, которых видели в разных районах страны, но чаще всего в Северной Чехии, пишут о барсе, ягуаре или, может, пуме, и тут же все зоопарки выступают с заявлениями, что из их клеток никто не сбежал и что это вообще, Бог тому свидетель, немыслимо, а кто-то немедленно вспоминает про волков, которые задирают нынче овец в прежде спокойных бескидских лесах (неужто это Апокалипсис посылает нам своих первых грозных эмиссаров, принявших вид огромных кошек или волков?), а потом телевидение, вот уже много лет подряд показывавшее нам английского писателя и ученого Артура Кларка, который на старости лет переехал в Шри-Ланку и начал заниматься разгадкой разных мировых тайн, так вот, телевидение передает его тревожное сообщение о большом барсе, что в девяностые годы бродит возле мегаполисов. И хотя Кларк и не дает объяснения этому феномену, Соня сразу все понимает.