Я, господа (если это вам действительно интересно), родилась в ночь с 31 декабря 1899 года на 1 января года 1900, и мой батюшка был сыном русского православного священника, а матушка была немкой (ее родителям, а впоследствии ее брату принадлежало большое имение в Ланшкроуне, у подножия Орлицких гор). Родилась я дома, в те времена так еще было заведено. Повитуху, венгерку из Прешпурка, звали Магдой. Город моего рождения — Брно. Место же — кровать в квартире на третьем этаже большого доходного дома по Фердинанд-штрассе (позднее улица Масарика, еще позднее Герман-Геринг-штрассе, а еще позднее снова улица Масарика, а еще позднее проспект Победы, а потом ненадолго — опять улица Масарика, а потом надолго — снова проспект Победы, нынче же вновь улица Масарика).

Каждые роды, дорогие мои, это, если вы не знаете, всегда для всех их участников истинное пиршество эмоций. Повивальная бабка держала меня и выкрикивала что-то по-венгерски и по-словацки. Матушка пыталась на меня поглядеть, но ей этого не разрешали и силой укладывали на подушки, потому она, опершись на локти, изгибалась, словно кобра, и быстро что-то бормотала, перемежая чешские слова немецкими. Батюшка стоял на коленях на полу и, хотя и был прежде равнодушен к религии, молился в свою очередь по-русски, но в бурном православном потоке, что из него изливался, плыли и чешские фразы — точно островки зелени, подхваченные наводнением. А вокруг кровати стояли наши американские гости, которые случайно оказались свидетелями этого события, потому что только что приплыли с Ниагарского водопада, и приехали из гамбургского порта по железной дороге, и привезли нам медвежьи и бизоньи шкуры, и теперь стояли, словно три царя-волхва из Нового света, да они и впрямь были царями — трое индейских вождей (это я вам объясню чуть позже), и что-то бормотали по-индейски. И вдобавок в эту смесь языков вплеталось доносившееся с улицы буйное веселье карнавала, который как раз бушевал на Фердинанд-штрассе. Посреди ночного Брно хлопали пробки от шампанского, визгливо наяривал оркестр и горели и летали четыре тысячи огоньков, похожие на глаза двух тысяч сов, а люди, переодетые в зверей, ворчали, лаяли, мяукали, хрюкали, ржали, ревели, мекали, блеяли, кукарекали и мычали. Начиналась моя жизнь, и начинался новый век.

Да, чуть не забыла о самом главном. В тот миг, когда я рождалась на свет, я, невзирая на стоявший кругом шум, услышала чей-то голос, голос кого-то, кто с нетерпением поджидал меня. И этот голос, голубчики мои, могла слышать лишь я одна, и он был подобен напрягшейся удочке, которая упорно тащила меня наружу, прочь из матки, голос моего хозяина, и как только я выбралась наружу, я ответила ему страстным криком, и в первые же свои мгновения я уже знала, что где-то далеко-далеко (впрочем, не стоит преувеличивать, не так уж и далеко) он знает, что я как раз рождаюсь.

В отличие от меня он жил на свете уже двенадцать лет и издалека следил за приготовлениями к моему зачатию (и вникал в плотские вожделения моих родителей, и из этого своего далека то и дело понукал их, забрасывал советами: давайте, давайте, пора, чего вы ждете, черт возьми, ну что же ты делаешь, да не вытаскивай ты его из нее так быстро, оставь там, какой же ты сын попа, если не знаешь, что прерывать грешно, так, так, еще поднажми, вот-вот, ага-а-а, верх блаженства, правда?), а когда зачатие наконец случилось, то он тянул издалека свой невидимый стетоскоп, насаженный на длинную рукоятку, и слушал, слышно меня уже или нет, а когда я наконец родилась, страшно обрадовался, и схватил портновский манекен (он был сыном придворного портного), и закружился в обнимку с ним по мастерской, а его родители в это самое время присутствовали на венском придворном балу (в Хофбурге), заданном императором в честь нового столетия.

Итак, господа, до сих пор все шло просто замечательно. Наша встреча, встреча бессмертных влюбленных наступающего века (Петрарки и Лауры атомного века, Тристана и Изольды эпохи кухонных комбайнов, спутников, компьютеров и Холокоста), была подготовлена на славу. С одной стороны, нашим чудовищным грузом инстинктов, способным ритмично сотрясать пусковую установку за минуту до старта ракеты, а с другой — любовью по гроб жизни. С самого начала мы знали о существовании друг друга, и мощное взаимное влечение, сравнимое разве что с могучим потоком Гольфстрима, призвано было обеспечить нашу своевременную встречу, это поразительное событие, сопоставимое разве что с разгадкой тайны молекулы ДНК.

Но, как вы наверняка уже предчувствуете, все испортил случай. Через три дня после моего рождения двенадцатилетний Бруно Млок, который навещал своего дядюшку Моше Байлеса, возвращался в Леопольдштадт и, вместо того чтобы спокойно дойти до Имперского моста, решил сократить путь и отправился прямиком через замерзший Дунай. Но так как был уже поздний вечер, Господь Бог высоко, а зажженные уличные фонари — далеко, он впотьмах провалился в прорубь, которую вырубили во льду венские ловцы щук. Его сразу же подхватило течением, и я слышала, как он захлебывается водой, уже замурованный льдом, который он скреб снизу ногтями, точно крышку стеклянного гроба, и в моем мозгу звучало это жуткое царапанье — словно там вертелся фонограф Эдисона, но я лежала совершенно беспомощная, завернутая в пеленки и одеяльца, да к тому же перетянутая свивальником. Через какое-то время это отчаянное царапанье в моем мозгу умолкло (как если бы церковный служка задул все свечи на алтаре), и наступили тьма и тишина, тишина и тьма.

Таким образом, все закончилось раньше, чем успело начаться. Груз инстинктов вдруг точно сорвался с цепи и стал совершенно неуправляемым, от любви до гроба остался лишь гроб (в холодных и мокрых глубинах которого щуки, подобные бешеным псам, дрались за серебряные пуговицы Бруно)… и как раз начинался век, навсегда ставший для меня бесконечной панихидой по Бруно.

Но тут вдруг случилось нечто необычайное.

Однако об этом, милые мои, я поведаю вам в другой раз.

Большую часть детства я провела в Ланшкроуне, где у моего дядюшки Гельмута Заммлера было немалое имение с обширными угодьями и лесами, которыми можно было идти, и идти, и еще идти, идти два-три часа, и заблудиться, и так никогда и не дойти до конца.

Родители моей матушки (Вальтер и Альма Заммлер) оставили значительное наследство своему первородному сыну, дяде Гельмуту, который впоследствии выплатил точно рассчитанные доли троим своим близким родственникам (в том числе и моей матушке), и эти доли в денежном выражении составляли определенный процент от фамильного наследства. Так тогда было заведено, имущество не должно было рассеяться, поэтому усадьба перешла к первородному сыну, а матушка свою долю, выплаченную ей наличными, поместила в банк. Кроме того, дядя Гельмут каждый месяц, вплоть до 1945 года, когда он лишился дома, полей и лесов, присылал нам из Ланшкроуна большую корзину, полную продуктов, поэтому я до своих сорока пяти лет не знала, что такое нужда, что такое голод.