– Все люди добрые. Видите ли, мне нечего им дать, но я все время от них что-то получаю…

И он, продолжая разглядывать ее, спокойно ответил:

– Надо же, как вам повезло.

Потом он говорил ей, что именно в этот момент впервые подумал, что, может, ему стоит жениться именно на ней, потому что она совершенно не понимала, что дает людям гораздо больше, чем от них получает, и не осознавала ценности своих даров.

«Как прекрасно он обо мне думает, хотя говорит об этом так сдержанно. Но он всегда и обо всем так говорит. Именно потому, что он так говорит, его слова тем более ценны», – думала она, погрузившись в свои чудесные воспоминания.

По правде говоря, именно эта сдержанность и очаровывала ее больше всего, даже когда где-то в глубине души она чувствовала, что хотела бы получать от него больший эмоциональный отклик. Она восхищалась этой сдержанностью, этой полной свободой от малейшего интереса к мнению и отношению к нему других людей. Когда он вот так стоял и смотрел на собеседника сквозь аккуратно вставленный в глаз монокль, становилось ясно, что для него имеет значение только собственное мнение. И благодаря этой холодной невозмутимости он, казалось, был неподвластен критике. То, что кто-то другой мог сказать или подумать по поводу его сложившегося мнения о чем бы то ни было, проходило как бы мимо него – этого просто не существовало, а личности тех, кто находили недостатки в его мнениях и сомневались в них, также переставали существовать. Он был человеком невозмутимым – и непоколебимым. Он не отталкивал людей – он просто разрывал всякую духовную связь с ними и забывал о них. Эмили преклонялась перед этой твердостью и сдержанным достоинством и ужасалась одной только мысли, что может совершить ошибку, в результате которой он и ее душу отправит дрейфовать по воле волн. Все это время она больше всего боялась выставить его на посмешище, сделать что-то, что привлечет к нему нежелательное и раздражающее внимание.

Но сейчас она ничего не боялась, она могла в безопасности ожидать его возвращения и предаваться воспоминаниям. Она даже обрела некую смелость в мыслях о нем.

Царившая на Беркли-сквер атмосфера шла ей на пользу. Раньше она не чувствовала себя здесь хозяйкой, теперь же стала центром существования для всего штата слуг, они с таким вниманием и удовольствием ей прислуживали, так почтительно выполняли все ее желания и просьбы, что она осознала и свою защищенность, и силу. Уоррены, которые разбирались в житейских делах куда лучше нее, ненавязчиво ее поддерживали. Постепенно она все больше открывалась миссис Уоррен, которая в результате пришла к выводу, что сама личность ее новой знакомой – случай куда более необычный, чем та интрига, которую они с мужем изначально окрестили Необычным Делом.

– Она совершенно восхитительна, – сказала миссис Уоррен. – Это ее обожание и преклонение, типичное для девятнадцатого века и невероятное сегодня, оно какое-то…

– Вырожденческое, – засмеялся ее муж.

– А, может, наоборот – возрожденческое. Кто знает? Ничто – ни земное, ни небесное, – не заставит меня в ней усомниться. Я целыми днями сижу перед портретом ее Джеймса и слушаю, что она о нем говорит, при этом она совершенно не осознает, каким он видится на самом деле. Как не понимает и того, что говорит о нем каждым своим вздохом, хотя и стесняется слишком часто упоминать его имя. Для нее самое большое счастье – иметь возможность беспрепятственно входить в его личные покои и сидеть там, призывая его дух.

Эмили проводила часы в апартаментах, в которых укрывалась в день отъезда мужа. Здесь она была счастлива. Душа ее была полна благодарности за снизошедший на нее покой. Отчеты, получаемые от врача лорда Уолдерхерста, не содержали тревожных новостей и в целом были благоприятными. Она знала, что ему следует пока избегать физических нагрузок и что прежде, чем он отправится в обратный путь, пройдет немало времени. Как только это станет для него безопасным, он тут же вернется. А сейчас в ее мире было все, чего она желала, кроме него.

Ее эмоциональное состояние нашло выражение в неукоснительном выполнении ежедневных религиозных обрядов. Она читала Библию и часто сидела, погрузившись в изучение часослова. Она находила в этих занятиях покой и удовлетворение. По воскресеньям, когда затихал звон утренних колоколов, она закрывалась в кабинете его светлости и читала Книгу общих молитв. Здесь ей было удивительно спокойно, и даже утренний шум, доносившийся с Беркли-сквер, казался не таким суетным, как обычно.

– Я сижу у окна и размышляю, – объясняла она миссис Уоррен. – Там так хорошо!

Здесь она писала письма в Индию. Она не догадывалась, до какой степени ее новая смелость в мыслях о муже отражалась в этих письмах. Однако, читая их, Уолдерхерст ощущал перемены. О женщинах часто говорят, что они «расцветают». Ему показалось, что Эмили, в определенной степени, тоже начала «расцветать». Возможно, думал он, это происходило потому, что она постепенно привыкала к перемене в своей жизни. Она теперь писала больше, и писала интереснее. Вероятно, она начала превращаться из невинной девицы в восхитительную женщину.

То ли потому, что он был прикован к постели, то ли потому, что чувствовал слабость, то ли потому, что выздоровление двигалось так медленно, но у него появилась новая привычка, его самого удивлявшая: он стал по несколько раз перечитывать ее письма и, что еще более странно, думать о ней так, как никогда не думал о женщинах. Мало того: он стал ждать писем из Англии! Письма поднимали ему настроение и оказывали замечательное укрепляющее воздействие. Доктор отмечал, что лорд Уолдерхерст, получив весточку от жены, всегда чувствовал себя лучше.

«Ваши письма, моя дорогая Эмили, – как-то раз написал Уолдерхерст, – доставляют мне огромное удовольствие. Сегодняшнее напомнило мне вас такой, какой вы были в Моллоуи – замечательно приветливым и добрым созданием. Вы придаете мне сил».

– Как славно! Как славно! – вскричала уединившаяся в его кабинете Эмили и расцеловала письмо.

В следующем послании он пошел еще дальше. В нем определенно содержалось «всякое такое»: он вспоминал о прошлом, которому и она отдавала должное и в своих счастливых воспоминаниях. Когда ее глаза выхватили фразу «те дни в Моллоуи», она почти испугалась – такой горячей была накрывшая ее волна радости. Она читала в книгах и слыхала, что некоторые мужчины, менее далекие от сантиментов, использовали в своих письмах подобные выражения. Но для него написать такую фразу было все равно, что написать «чудесные деньки в Моллоуи» или «счастливые времена в Моллоуи» – это было почти невероятно, больше, чем она могла вынести.

«Лежа здесь, я не могу не вспоминать те мысли, которые одолевали меня, когда я ехал по вересковой пустоши, чтобы вас подобрать, – писал он. – Я день за днем наблюдал за вами. Мне всегда в особенности нравились ваши ясные, большие глаза. Я помню, как пытался описать их для себя и как трудно это было. Мне казалось, что они напоминают нечто среднее между глазами очень хорошего послушного мальчика и глазами восхитительной овчарки. Это, конечно, не самое романтическое сравнение».