Выпрыгивая с гимнастической сноровкой.

Или просто потихоньку замедляясь, чтобы президент мог оставить их позади.

Каждый падал на тропинку, распростершись, и стонал от разочарования.

Все это было сплошным вздором.

Химерой.

Сладким самообманом.

Наконец, миновав Дж Л. Бэгга с его Теперь Он Живет Вечном в Свете, даже наша тройка упала без сил.

Сперва Бевинс, потом Воллман, потом я.

Упали друг за другом вдоль тропинки близ мемориала Муиров.

(Несколько ангелов, суетящихся над двойней, — мальчиками в матросках, лежащими бок о бок на каменной плите.)

(Феликс и Лерой Муир.

Погибли в море.)

(Плохой был мемориал. Казалось, ангелы собирались прооперировать юных моряков. Но не знали, как начать.)

(Кроме того, по какой-то причине на операционном столе лежали два весла.)

Только тогда мы вспомнили о парнишке и о том, что он, вероятно, сейчас чувствует.

И поднялись, несмотря на усталость, и двинулись назад.

И хотя это совместное массовое сопребывание вышибло из меня много лишнего (назойливое, туманное умственное облако деталей моей жизни теперь висело надо мной: имена, лица, таинственные коридоры, давно забытые запахи еды, узоры ковров, которых не было в моем доме, отчетливые очертания столовых приборов, игрушечная лошадка без одного уха, осознание, что мою жену звали Эмили), оно не принесло мне понимания самой существенной истины, которую я искал: почему я оказался проклятым. Я остановился на тропе, отстав от остальных, отчаянно пытаясь сконцентрировать мысли на этом облаке и вспомнить, кем я был и какое зло творил, но это не увенчалось успехом, и потому мне пришлось поторопиться, чтобы догнать друзей.

Парнишка лежал без движения на полу белого каменного дом, по шею в панцире, который, казалось, уже полностью затвердел.

Гнилостный запах дикого лука висел над окрестностями, усиливался, сгущался, переходя в другой, более зловещий запах, для которого нет названия.

Он лежал, смирившись, глядя на нас затуманенным взором.

Все было кончено.

Парнишка должен принять свое лекарство.

Мы собрались вокруг, чтобы попрощаться.

Представьте наше удивление, когда вдруг прозвучал женский голос, приглашавший к переговорам, говоривший, что «ОН» не будет возражать, если мы пожелаем перевести мальчика назад на крышу, чтобы он мог отбывать свое (вечное) погребение там.

Имейте в виду, это не наш выбор, послышался низкий голос с небольшой шепелявостью. Нас вынудили.

Казалось, эти голоса исходят из самого панциря.

Который словно состоял из людей. Людей, вроде нас. Какими мы были. Прежних людей, каким-то образом сморщившихся и вдавленных в саму ткань этой структуры. Тысячи крохотных корчащихся тел не больше горчичного семени, искаженные малюсенькие лица взирали на нас.

Кто они? Кем они были прежде? Как получилось, что их «вынудили»?

Мы это не будем обсуждать, раздался женский голос. Не будем. Были совершены ошибки, уточнил низкий голос.

Мой совет? — это был уже третий, с британским акцентом, голос. Не убивайте целый полк ваших врагов.

Никогда не вступайте в заговор с любовницей, чтобы избавиться от живого ребенка, прозвучал шепелявый бас.

Вместо того, чтобы убивать того, кого любите, ядом, имейте решимость терпеть его, сказала женщина.

Сексуальные отношения с детьми не допускаются, послышался голос старика, судя по произношению, вермонтца.

Когда кто-то из них начинал говорить, на панцире на мгновение расцветало лицо говорившего, отмеченное страданием и скорбью.

Мы здесь повидали много странного.

Но ничего более странного не видели.

Где вы… в Аду? — спросил преподобный.

Не в худшем из них, ответил британец.

По крайней мере нас не принуждают раскалывать себе черепа гроздью отверток, сказала женщина.

Пылающий бык не содомитствует с нами, добавил шепелявый бас.

Каким бы ни был мой грех, он должен быть, чувствовал я (молился), несущественным по сравнению с грехами этих. Тем не менее я принадлежал к их роду. Разве нет? Когда я вошел, казалось, что для присоединения к ним.