Они еще несколько раз выкрикнули имя Дендриджа, затем один из них указал на воду и что-то закричал. Двигатель продолжал молчать, но лодка, сверкнув белым брюхом, рванула вперед, затем остановилась. Один из боевиков вытащил что-то из воды. Они осветили находку фонариком. Что бы это ни было, находка оказалась невелика по размерам, и никто из них ничего не сказал; она со всплеском полетела обратно. Черный катамаран, блеснув белым днищем, развернулся и поплыл обратно к понтону; двое из боевиков, осторожно ступая по обломкам, подошли к трапу и поднялись наверх. Хисако оглянулась на сгоревший катамаран. Освещенный пламенем еще не до конца догоревших бортов, он кормой ушел в воду.

Работая ногами, она очень медленно продвигалась вперед, периодически ныряя и позволяя волнам накрывать ее. Фонарик на ожидавшем у искореженного понтона катамаране совершенно произвольно перемещался с места на место.

Поднявшимся на судно боевикам потребовалось время.

Однажды она ехала в поезде по туннелю, проложенному под морским дном.

Ветка от Хонсю до Хоккайдо была построена сравнительно давно; поезда регулярно ходили от одного острова до другого по тридцатикилометровому туннелю под водами Сунгарского пролива, над которым плыли туманы и бушевали осенние штормы. С начала зимы и до самой весны, а также при неблагоприятном прогнозе погоды она предпочитала вместо парома пользоваться поездом. В один прекрасный декабрьский день ее поезд сломался в десяти километрах от берега, под бушующим морем.

Люди нервно переговаривались. По внутренней связи им сообщили, что ремонтная бригада уже в пути; никакой опасности нет. По вагонам прошли охранники, успокаивая тех, кто все же перепугался. Между незнакомыми людьми начал завязываться разговор. Дети играли в проходе, а она все продолжала сидеть, уставившись в окно, в каменную темноту. Та была совершенно черной, когда они ехали; оставалась черной и теперь, когда они остановились. Хисако заметила, что пока никто не двигается, отражение в окне можно игнорировать. Футляр со Страдивари лежал на соседнем кресле.

Она не испугалась; ей показалось, что некоторые испугались просто потому, что прекратилось движение, а значит — что-то случилось, дальше события могут принять нежелательный оборот, и все это окончится катастрофой, — но она не думала, что что-нибудь подобное может произойти, предстоит только долгое и скучное ожидание, а затем путешествие возобновится, какие-то разговоры продолжатся, какие-то прекратятся. В конце концов, все приедут туда, куда надо, кто-то сойдет на промежуточной станции, кто-то в Саппоро; кого-то встретят улыбки и заботливые руки, кто-то, опустив голову, выпуская облачка пара изо рта и носа, быстро пойдет прочь искать такси, и наконец все разбредутся в разные стороны и уедут на машинах, автобусах или на метро.

Жизнь не богата экзотикой, иногда поневоле обрадуешься даже неприятностям. Она поставила на стол локти, подперла голову рукой и стала изучать в окне собственное отражение.

Она была рада этой задержке. Иногда дела идут слишком гладко.

Это был своего рода тайм-аут, когда можно просто посидеть и подумать; на то, чтобы сесть и подумать, никогда не остается времени. Вся ее жизнь была распланирована, каждый месяц, неделя, день и даже час были расписаны по минутам в соответствии с той или иной функцией, они были наполнены обязанностями; некоторая же часть ее жизни, напротив, оставалась совершенно пустой — та, что не была связана с музыкой и предназначалась для друзей, для того, чтобы расслабиться и отдохнуть. Отдых. Большинству ее знакомых это понятие было, можно сказать, вообще незнакомо, но Хисако постоянно находила для отдыха дни и даже недели, не понимая, как люди могут обходиться почти без выходных. Она получала от своей работы огромнейшее наслаждение, но иногда ей требовалось от нее отдохнуть.

Как бы там ни было, но эта задержка в поезде, застрявшем в туннеле под морским дном, в то время когда где-то наверху рокочут волны, с которых штормовой ветер срывает брызги, была своего рода призом, подарком судьбы. Нежданно-негаданно у нее появился шанс взглянуть на свою жизнь со стороны и спокойно подумать. Она чувствовала, что ей это просто необходимо.

Санаэ Наритоми хотел на ней жениться.

Вода была теплой; попав под одежду, она нагрелась до температуры тела. Хисако чувствовала себя достаточно сильной, чтобы плыть так часами, для нее это был практически отдых. Двое боевиков, которые поднялись на судно, вышли на палубу и, встретившись, нервно замерли у леера; испанских слов, тем более на таком расстоянии, она не понимала, но по голосам можно было догадаться, что они потрясены и разозлены. Снова и снова она слышала слово «muerto». Она знала, что это значит, вполне могла понять. Muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto, muerto.

Небольшой пожар на понтоне постепенно совсем угас. Боевики присоединились к своим товарищам на катамаране и повернули лодку обратно к «Ле Серклю»; она последовала за ними.

Ей предстоял заплыв на длинную дистанцию.

Они встретились на банкете, который оркестр устраивал в честь его возвращения в Японию после десяти почти беспрерывных лет в Европе; сначала он там учился, потом сочинял музыку и дирижировал, затем настал вдруг его звездный час и он сделался знаменитостью — парижской, европейской, всемирной. Его портрет на обложке «Ньюсуика»; всевозможные приглашения; телевизионные передачи; фильм о его поездке с оркестром Халле[57]по Советскому Союзу вышел на удивление занимательным, был тепло встречен критикой и получил приз в Каннах, а также принес немалые деньги, будучи выпущен в прокат; встречи со звездами и моделями, серия рекламных роликов с рекламой дорогого парижского одеколона. Плюс огромнейшая работа; коллеги-дирижеры только качали головами: молодость молодостью, но он быстро сгорит.

Она видела обложку «Ньюсуика». Сан, как его решили прозвать гайдзины, даже выглядел словно кинозвезда. Буйная шевелюра черных, как вороново крыло, длинных кудрей — наследие его евразийской матери, — обрамляющая выразительное лицо, бледное и хищноватое; редкая фотография без улыбки, усмешки, ухмылки. Если же он не улыбался, то источал романтическую мечтательность. Тогда ему только-только исполнилось тридцать, но выглядел он еще моложе. «Ньюсуик» заработал хорошие деньги на его портрете, ради которого многие девчонки посрывали со стен своих спален плакаты поп-звезд, чтобы вместо них повесить портрет Сана, улыбающегося немного исподлобья одновременно дерзкой и застенчивой улыбкой и глядящего на них из-под свесившейся на глаза густой челки.

Она была неприятно поражена. Его концерты, которые она слышала, были хороши; они были полны огня и драматизма и в то же время не казались вызывающими, при всем новаторстве в них чувствовалось уважение к исполнительской традиции. Да, конечно, дирижировать он умел, но к чему все остальное? Такая вызывающая самореклама казалась вульгарной, эгоцентричной. Еще не получив приглашения, она заранее решила, что не пойдет на банкет. Большинство музыкантов из оркестра, кроме разве что нескольких стариков, которых не вдохновила эта идея, горели желанием встретиться с ним, но она не входила в их число, она не собиралась идти на поклон к этому вундеркинду. Тридцать, думала она, совсем мальчишка! Она внезапно вспомнила то время, когда тридцать лет казались ей старостью. И вот уже ей тридцать шесть, но до сих пор она не ощущала себя старой.