– Что?

– Он просил, чтобы вы сегодня приняли решение. И сегодня же выполнили одно странное действие… И, простите, добавил, что если вы не соглашаетесь сегодня, то после двадцати четырех часов шестого августа тысяча девятьсот сорок второго года он в вас больше не заинтересован. И товарищ Домов может работать с вами по своему усмотрению.

– Значит, не мытьем, так катаньем… – пробормотал Корелин.

– И просил меня вместе с вами отпустить всех, кого вы назовете. Из вашего подготовительного центра. Времени, чтобы их вызвать, у вас достаточно.

– Но…

– Это не обсуждается, Евгений Афанасьевич. – Теперь тон Сталина стал жестким и холодным.

Это был приказ. Его можно не выполнить, но это означало бы самоубийство. И смерть еще нескольких человек.

Корелин снова посмотрел на карандаш. Тронул пальцем острие заточенного грифеля.

– Орлов боится, что не справится со всеми делами. И полагает, что вы сможете все сделать правильно. А с нашей стороны, если снова понадобится взаимодействие, это направление будут курировать товарищи Токарев и Домов. У меня против их кандидатур возражения нет. Они смогли самостоятельно раскопать доказательства существования группы Орлова. Это дорогого стоит.

– И меня Домов ненавидит, – тихо сказал Корелин. – И, что гораздо важнее, его ненавижу я. Мы не сможем сговориться у вас за спиной…

– И об этом тоже говорил господин Орлов. А я согласился с его аргументацией. Теперь – дело за вами.

– Если я откажусь?

Сталин не ответил.

Действительно, чего затевать разговор о вещах понятных и однозначных? Говорить о банальностях – унижать обоих участников беседы.

– Я могу забрать с собой всех? – спросил Корелин, понимая, что такая постановка вопроса подразумевает согласие.

– Да. Сегодня – всех, кого захотите.

– Но… Но у меня есть люди, которые сейчас не в Москве.

– Орлов сказал, что эти люди – больше не являются вашей заботой. Эти люди должны позаботиться о себе сами.

Сухо щелкнув, сломался карандаш в руках Корелина. Как ломается шпага в руках человека, капитулировавшего, но не желающего отдавать свое оружие.

– Вы согласны?

– Да.

– Отлично. Значит, не смею вас задерживать. Товарищ Домов получил указания и сделает все необходимое.

Корелин встал.

– Что касается генерала Власова… – Сталин, прищурившись, посмотрел на Корелина. – Вы рекомендуете?..

– Я рекомендую оставить все как есть. Не вмешиваться. И тут есть два варианта развития событий. Его семья…

– Да?

– Если окажется, что Власов сдался добровольно или, во всяком случае, пошел на сотрудничество, то его семья должна быть репрессирована. Согласно приказа…

– Я помню этот приказ.

– Если семья не будет репрессирована, это будет значить, что…

– Что генерал не сбежал, а выполняет задание, – закончил за Корелина Сталин. – Я понял.

Бедная Анна Михайловна, подумал Корелин.

– Прощайте, Евгений Афанасьевич, – Сталин встал из-за стола и протянул руку.

– Прощайте, товарищ Сталин, – Корелин пожал руку и пошел к двери.

– Он рассказал мне о сыне, – тихо сказал Сталин.

Корелин остановился, не оборачиваясь. Наверное, сейчас не стоило смотреть в лицо этому человеку.

– Он сказал, что Яков умрет достойно. И что та фотография…

– Мне он тоже обещал рассказать правду о моем сыне, – хрипло произнес Корелин и вышел из кабинета.

Его проводили к машине.

Домов смотрел на него с удивлением, близким к потрясению. Диму успели проинструктировать. Корелин сидел молча, пытаясь осознать только что произошедшее.

Снова вышло так, как этого хочется Даниле. В который раз.

«Он просил помощи. В пустяке. В спасении Москвы».

И ведь Сталин не врал. Что-то там сделал Данила Орлов… Узнать бы, что именно.

Нужно будет спросить при встрече об этом у Данилы. Разбить ему лицо, а потом – спросить.

Только выезжая из Кремля, Корелин вспомнил, что та самая папка осталась на столе в кабинете Сталина.

– Подполковник Орлов, вас ждут, – сказал секретарь Сталина.

Орлов встал со стула в приемной, одернул гимнастерку и вошел в кабинет. Александр Николаевич Поскребышев проводил его немного удивленным взглядом. Он привык знать о посетителях Хозяина все или почти все. Об Орлове же он знал только то, что за год тот от старшего лейтенанта вырос до подполковника. В самом стремительном росте не было ничего особо удивительного, но то, что, чем именно занимался новый фаворит и по какому ведомству проходил, было никому неизвестно, приводило Поскребышева в замешательство.

Через десять минут Орлов вышел из кабинета, держа под мышкой картонную папку, с которой, кажется, входил Корелин.

– Андрей Николаевич, – Орлов улыбнулся, остановившись перед столом. – Не могли бы вы мне презентовать какой-нибудь портфель. Самый простенький. Если, конечно…

– Конечно. – Поскребышев достал из нижнего ящика стола свой старый парусиновый портфель. – Берите.

– Я его обязательно верну, – пообещал Орлов.

Сталин вызвал секретаря к себе.

– Товарищ Поскребышев, – сказал Сталин. – Пожалуйста, передайте в Сталинград… Сами решите, кому это нужно передать…

– Да, товарищ Сталин, – кивнул Поскребышев, не вынимая ни блокнота, ни ручки. Он привык полагаться на свою память. Александр Николаевич прекрасно знал, что записи погубили слишком многих, и не собирался рисковать. – Слушаю.

– Константин Игоревич Шведов, лейтенант. Всеволод Александрович Залесский, лейтенант… Юго-Восточный фронт. Или Сталинградский. Найти. Как можно быстрее.

– Да, – сказал Орлов, усаживаясь на песок. – Вот не думал, что местность так влияет на сознание и поведение. Казалось, всего три дня вы в пиратских широтах, а такое вживание в образ! И что наиболее показательно – и пиратов еще толком нет. Ни пиратов, ни корсаров. Только испанские каравеллы… Или как там они на самом деле назывались… Но вы уже готовы требовать у капитана отчет. А некоторые даже за оружие норовят схватиться…

Орлов улыбнулся Никите:

– Ты не стесняйся, товарищ лейтенант, смело клади палец на спуск да поворачивай ствол в мою сторону, чего там…

Малышев и все остальные посмотрели на Никиту, тот смутился и убрал руку от «ППШ».

– Вот так… – засмеялся Орлов. – Боевой офицер… пардон, командир, и засмущался, как гимназистка перед первым поцелуем. Решил вести разговор с позиции силы – не жмись. Силы в разговоре много не бывает. Решительно так со мной, беспощадно. А то я все жду – ну когда же ты проявишь себя, когда перестанешь притворяться бездушным големом, извините за выражение.