– Спускайтесь скорее! Откройте мне дверь!

Но я не двинулся с места и только смотрел, как с каждой минутой мистер Маккарти внизу приходит во все большее волнение. Он то отступал от двери, то снова подходил к ней вплотную, нажимал на кнопку звонка, стучал по филенке кулаком и смотрел на меня своим самым пронзительным взглядом. Его лицо было для меня раскрытой книгой, я читал его, как старый бульварный роман: «Вы меня крайне разочаровали, мистер Кулан. Весьма и весьма разочаровали. Я так хорошо отзывался о вас на самом верху, а вы меня подвели. Очень подвели. Да откройте же наконец эту чертову дверь!»

Но я даже не покачал головой в ответ. Отец однажды сказал, что если наблюдать за человеком достаточно внимательно, можно убедиться, что его поведение очень похоже на хаотичное мельтешение насекомых над тарелкой подгнивших фруктов. Сейчас я ясно видел, как важный черный жук топчется туда и сюда на половике с надписью «Добро пожаловать» и никак не может понять, что я смотрю на него не из окна второго этажа, а из другого мира.

Терпения Маккарти хватило ненадолго. Он еще раз повторил свои ритуальные движения – позвонил, постучал, попятился, обогнул плети дикого винограда, бросил на меня негодующий взгляд и наконец сдался. Когда мистер Маккарти уже шел к своей машине, я, в свою очередь, слегка махнул ему ладонью, в точности копируя жест, с которого мы начали, а потом проводил взглядом отъехавший автомобиль. Так закончилась моя карьера гражданского служащего.

Когда мистер Маккарти скрылся из виду, я почувствовал прилив восторга и легкое головокружение, сродни тому, которое испытывает человек, находящийся в состоянии свободного падения. Поднявшись со своего места, я обошел все комнаты, думая о том, как приятно ничего не делать, сидеть и вставать по своему желанию, задерживать воздух в груди и снова выдыхать. Впереди меня ничто не ждало – у меня не было ни денег, ни работы, да и жилье было только временным, и все же я не унывал. Когда вечером дядя Джон вернулся домой и мы сели пить чай, я сказал ему, что на службу больше не пойду и что я жду знамения.

Он был терпеливым человеком и в ответ на все мои слова кивал с таким приятным видом, словно передавал мне печенье. Когда с чаем было покончено, мы перешли в гостиную и устроились в креслах, стоявших в противоположных углах, а над нами плыла музыка. Так мы сидели довольно долго, словно надеясь, что между нами вот-вот завяжется беседа. Этого так и не случилось, но мы, две странных фигуры, с головой погруженные в пригородный вечер и музыку, все равно продолжали ждать очередного поворота нашего сюжета.

Дядя Джон отвел на ожидание час. Когда время истекло, он откупорил бутылку виски, достал из кейса папки с документами, разложил на столе и работал с ними до тех пор, пока цифры на бумаге не превратились в партитуры сонат и концертов, возвращавших его в безопасную и тихую гавань холостяцкой жизни.

Так проходили наши вечера, они все плотней обволакивали нас, и я понемногу превращался в невидимку.

Я прожил в доме дяди Джека всю осень и зиму, ожидая, пока со мной заговорит Бог. Мелкая суета жизни летела мимо, почти совершенно меня не задевая. Когда наступили настоящие морозы и ночной воздух стал густ от угольного дыма, я решил, что Бог, возможно, не хочет посещать меня, пока я нахожусь в этом доме, следовательно, мне нужно выходить на улицу, гулять и ждать случайной встречи с Ним. С тех пор каждый вечер, сразу после чая, когда мой ангел переходил в гостиную и подносил спичку к сложенным в камине дровам, я натягивал куртку и выходил в ветреную тьму, где меня мог ожидать Он. Иначе я просто не мог. Не знал я только одного – что будет дальше.

Скажите, если знаете.

Улицы были пустынны, а окна уютных домиков с задвинутыми занавесками казались намертво запечатанными для мира. Сквозь темноту бесконечной вереницей ползли автомобили – существа, вечно пребывающие в чистилище, где было только движение, но не было пункта назначения; они беспокойно сновали по лабиринту кривых улочек и дорог городской окраины. Так много людей, и все куда-то едут, думал я. Если я пойду медленнее, быть может, кто-то остановится. Или, может, какая-то машина сломается. Может быть… что? На что я надеялся? Я не могу сказать точно; вероятно, я ждал чего-то, что подскажет или хотя бы намекнет мне, какой путь ждет меня дальше, развеет неопределенность и сделает ясными смысл и цель.

Бывало, я гулял всю ночь напролет, петляя по улицам, переулкам и тупикам, пока в конце концов не возвращался к дому Флэннери. Я открывал дверь своим ключом и ложился в постель, чтобы на следующий вечер снова отправиться бродить. Безрезультатное блуждание по пригороду вошло у меня в привычку; я кружил и кружил по улицам, напряженно прислушиваясь к голосу Бога, но Он молчал. Незаметно пролетел февраль, в марте внезапно снова пошел снег, а лужи талой воды замерзли, превратив дороги в стекло, но я все равно выходил на свои ночные прогулки; то и дело оскальзываясь и чуть не падая, я думал, что это может быть последним испытанием и моя судьба ждет меня за ближайшим углом. Но в темноте по-зимнему холодной мартовской ночи ничто не двигалось, даже автомобилей почти не было, и я как на коньках катился посередине мостовой, чувствуя себя первым человеком в новорожденном мире.

В свете фонарей заснеженная дорога сверкала, как взлетная полоса. Поначалу я двигался очень осторожно – маленькими шажками и почти не отрывая ступней от поверхности, но все равно постоянно оступался и резко дергал головой, стараясь удержать равновесие. Каждую секунду ожидая падения, я немного нервничал, и все же заснеженная красота пустых и тихих городских улиц не осталась для меня незамеченной. Дома и деревья вдоль обочин были погружены в глубокий, ватный сон; серый и тусклый мир города исчез, скрылся подо льдом, и отраженные звезды сверкали у самых моих ног. На то, чтобы пройти полмили, я тратил теперь около часа, но мне было все равно. Я шагал все вперед и вперед прямо посередине моей взлетной полосы, зная, что мой рейс может прибыть в любую секунду. Ноги скользили, но я не падал, и в какой-то момент мне почудилось, что я не иду, а скольжу, будто на коньках, между рядами уличных фонарей. Я набирал скорость, разгонялся короткими, оскальзывающимися перебежками и, широко раскинув руки, летел дальше, чувствуя, как от восторга начинает кружиться голова. И так – снова и снова, все дальше и дальше по дороге: короткий, семенящий разбег, а затем – стремительное и плавное скольжение по сверкающим звездам. Ощущение было ослепительное; лед нес меня как пушинку, по сторонам мелькали дома, и с каждым толчком я все быстрее несся по дублинским улицам, расставив руки, как крылья, и трепеща полами развевающегося пальто. Я плавно выкатывался на круговые перекрестки, покидал их, не снижая скорости, и, закрыв глаза, проносился мимо светофоров и знаков «Уступи дорогу». Пусть в меня что-то врежется, пусть весь мир разлетится на куски, лишь бы это случилось скорее, скорее!

Но ничего не происходило. Я катился все дальше и дальше по пустынным пригородам, и ледяной холод проникал сквозь тонкие подошвы моих башмаков, так что мне приходилось время от времени опускать взгляд, чтобы убедиться: мои ноги еще не отвалились. Время от времени я скользил на одной ступне, закладывал небольшие дуги и развороты, пытаясь спровоцировать падение, но оставался на ногах – высокая худая фигура, которая, пошатываясь и кренясь, несется сквозь снежную белизну ночи. Казалось, кто-то специально освободил для меня весь город, приготовил его, как декорацию для мини-драмы, сюжет которой заключался в моем внезапном осознании собственного одиночества. Я все еще скользил, катился по льду, когда меня в первый раз словно обухом по лбу хватило: мой отец умер, а никаких друзей у меня нет.