— Позвольте мне к вам заглянуть.

Потом чужак и Фолькер до трех утра сидели перед мерцающей картинкой. Главным занятием пожилого господина, справлявшегося с любым компьютером, была организация органных концертов. Я уже ничему не удивлялся. Да и что от меня зависело?

Нередко мне казалось, что я лишь притворяюсь живым. В такие минуты я завидовал Вильгельму, Бруно, Йенсу, другим, у которых всё уже позади. Смерть — не только пугало. У меня завязались с ней особые отношения.

Возрастное самоощущение: с каждым прожитым месяцем я сильнее чувствовал, что давно уже распрощался с жизнью. Но меня неизменно беспокоил вопрос: не лучше ли просто бездумно наслаждаться оставшимся временем? Имеет ли смысл продолжать работать и подчинять себя дисциплине? Так ли уж интересуют меня выборы в бундестаг, план перехода на «евро», Love Parade, клонированные овечки в Шотландии?

На посторонних я, как правило, производил впечатление человека радостно-возбужденного, с редкими вкраплениями меланхолии. Почему бы и нет? Может, я был бы таким, даже если бы надо мной не нависла смертельная угроза.

Все изменилось за несколько секунд, во время волейбольной игры.

Уже много лет я дважды в неделю играл в волейбол: играл как любитель, не особенно придерживаясь правил. В Bavaria Rose мы нередко часами забавлялись с мячом, что поддерживало нас в форме, избавляло от излишков агрессивности и оживляло товарищеские отношения. «Кто-нибудь одолжит мне носовой платок?»

Осенью 1998-го я решился пробить через блок с касанием, хотя давно не считал себя способным на подобные подвиги. Удар получился. Но когда после прыжка ноги мои снова коснулись пола, послышался такой звук, будто порвалась струна. Одна нога у меня подломилась, и я распростерся под сеткой. Почувствовал острую боль. Минеральная вода из бутылки — как средство охлаждения — помогла, но мало.

В колене что-то произошло.

Я понял: целостность моего организма нарушена. Неделями я игнорировал травму. Однако нога болеть не переставала. При некоторых движениях я от боли сгибался пополам.

Свершилось! Теперь любой врач, к которому я обращусь, скажет: «Посмотрим, что там внутри».

Колено распухло. Надо было идти к ортопеду. Врачиха рассматривала рентгеновские снимки, не догадываясь, почему я с такой тревогой жду ее слов.

— Разрыв связки.

— Наложите шину?

— Связки не срастаются.

— Может, у меня срастется.

— Вам нужна операция.

Я ушел из больницы и больше туда не вернулся. Скоро я уже не мог ездить на велосипеде. Я нашел другого ортопеда, о котором было известно, что оперативному вмешательству он предпочитает естественный процесс заживления. В тот же период я вел передачи на радио, ковылял по улицам нашего мира, мысленно с ними прощаясь, выступал с чтениями, совершая последние поездки, о которых договорился раньше. Новый ортопед крутанул мою ногу так, что я вскрикнул.

— Клиника хирургии коленного сустава в Штраубинге. Это лучшее, что я вам могу предложить. Ложитесь как можно скорее.

— А если я откажусь от операции?

— Тогда лет через пять-шесть ваше колено придет в полную негодность. И кончится это тем, что вы будете передвигаться по дому в инвалидной коляске.

Меня попросили заполнить какие-то бланки. Указать имя. Дату рождения. Номер больничной кассы. Место жительства. Курсивом было выделено:

Анализ на ВИЧ: отрицательный, / положительный.

Курсивная строка, в которой я должен был проставить крестик, решала вопрос о моей жизни и смерти, вообще обо всем.

Пятнадцать лет нежелания знать, осторожности, тайного интереса к успехам медицины отошли в прошлое. Внутренне я метался от паники к смиренному «Значит-так-тому-и-быть» и обратно. Я сложил формуляр.

Со мной случилось то, что — по разным причинам — случалось со многими. Со своим телом, желая по возможности сохранить его независимость, я отправился… к врачу Фолькера. Я наконец захотел, чтобы сомнения остались позади.

— Мне нужно пройти ВИЧ-тестирование.

В приемной лаборатории, занимавшейся в основном такими анализами, я увидел знакомые лица.

Я не думал, что результатов придется ждать три дня. Эти дни превратились для меня в преддверие ада. Мир, который я вот-вот должен был утратить, представлялся мне бесконечно ценным. И все же я лепетал ему: Farewell.[260]Мы с ним уже пережили время сопряженности друг с другом. Теперь — после меня хоть потоп, больше выдержать я не в силах. Кроме нескольких текстов ничего от меня не останется…

С Фолькером я не мог об этом говорить. Я полагал, что, если результат все-таки окажется отрицательным, упоминать об этом при нем, все больше страдающем от своих болезней, будет жестоко: ты, дескать, умрешь; я тоже, но в необозримом будущем.

Мы поужинали вместе; он чувствовал, что со мной что-то не так; время от времени мы опускали глаза, и каждый смотрел в свой бокал.

— Поедешь в Венецию, на Биеннале? — спросил я.

— Может быть.

Следующий поход к врачу, ясным солнечным днем, был дорогой на эшафот. Я старался подавить в себе волю, чтобы какая-то посторонняя, относящаяся к высшему порядку сила, направляла мои шаги (а потом, если останется время, мне еще предстояло с ней разобраться).

Долгое ожидание в приемной. Непроницаемый взгляд медсестры: «Пожалуйста, во второй кабинет». Ожидание в кабинете, куда я пришел в этот день, одевшись особенно элегантно. Шаги врача в коридоре, куда-то в дальний конец. Наконец врач рывком распахивает дверь, подходит ко мне. Берет папку с историей болезни, быстро ее пролистывает, поднимает глаза:

— Я и не сомневался. Негатив. А теперь ложитесь на операцию.

Я зарыдал как белуга.

Потом извинился и продолжал рыдать, все сильнее.

Врач меня обнял:

— Вы бы лучше радовались, голубчик. Радуйтесь!

Я покинул клинику, чувствуя себя так, будто преодолел все опасности, какие только есть в мире. Остаток дня стал сплошным безумием. Мне была возвращена жизнь, в ее целостности и незамутненной чистоте. Я не знал, куда себя деть, не мог же я просто броситься на шею первому встречному. В конце концов, я забрел в универмаг «Кауфхоф», на тот этаж, где продают кулинарные деликатесы. До самого закрытия магазина — почти на тысячу марок — я напивался шампанским и коньяком, дегустировал хвосты омаров и паштеты с трюфелями, заглатывал канапе с икрой. Но слезы вновь и вновь наворачивались на глаза — уже в кондитерском отделе, среди других покупателей. Я дрожал, думая о выпавшей мне привилегии. Впервые в жизни в тот вечер я добровольно выделил какую-то сумму на страхование по старости. Теперь главное — не стать самодовольным безумцем, говорил я себе. И впервые я смутно почувствовал то, о чем никогда не задумывался, чего прежде не понимал: у переживших катастрофу, у бывших заключенных концлагерей возникает порой подобное чувство вины, оттого что сами они спаслись, а другие, кого они знали, погибли. Почему они? Почему не я? На такой вопрос нет ответа, или: ответ может заключаться только в смиренном приятии своей судьбы. Этого ждут от нас мертвые.