Он соглашается, слушает, обещает.

Его глаза горят от счастья: на него возложена новая миссия.

– А теперь я бы хотела остаться одна. Ты даже не представляешь себе до какой степени я устала.

– Я тебе не помешаю. Я побуду рядом, посмотрю как ты спишь…

– Не надо, прошу тебя…

Я пытаюсь скрыть свое отвращение к нему и к той старухе. Мне претит тройственный союз. У меня пе­ред глазами все еще стоят ее широкие бедра, огром­ные ноги в чулках с поддерживающим эффектом. Она тянется ко мне, пытается обнять.

Хочет лишить меня воздуха, задушить.

– Две минуты назад ты обещал, что не будешь меня донимать… Ты что, не помнишь? Постарайся ко мне прислушаться, умоляю тебя.

– Я к тебе не притронусь! Я хочу просто побыть рядом!

Я качаю головой и потихоньку отодвигаю его в сторону двери, пытаюсь оттолкнуть его огромное тя­желое тело, стесненное, стесняющее. Он сопротив­ляется, пытается увернуться, вырваться, возвратить утраченные позиции.

– Ну пожалуйста, – обиженно канючит он как наказанный ребенок, – пожалуйста…

– Нет, не могу, не сегодня…

– Значит, все кончено? Все кончено?

– Нет, не кончено. Мне нужно немного свободного времени, немного свободного пространства.

– А что делать мне?

– Иди домой. Завтра мы созвонимся.

– Честно?

– Честно.

Он бросает мне испуганный умоляющий взгляд, словно желая лишний раз убедиться, что все так и бу­дет, что я его не обманываю. Я открываю дверь и выталкиваю его на лестничную площадку. Он просовы­вает ногу в дверной проем и опять спрашивает:

– Все кончено?

Я улыбаюсь, посылаю ему поцелуй. Он стоит не­подвижно, дверь за ним захлопывается. Я валюсь на пол, напрягаю слух в надежде услышать шум шагов. Он не двигается с места. Мы застыли по разные сто­роны двери. Он отказывается уходить. Я обхватываю колени руками и замираю в тягостном ожидании…

– Я сам тебе позвоню, – кричит он наконец.

– Я сам тебе позвоню!

Я слышу его тяжелые шаги по паркету в направ­лении лестницы, он спускается вниз.

Он не звонит мне день, два, три.

Меня вновь охватила волна желания. Он опять ка­жется мне необыкновенным. Мне так не хватает его, когда он далеко, я наверху блаженства, когда он рядом.

Теперь я думаю о нем без страха.

Я стираю из памяти сцену гонки по улице Риволи, всю вину перекладываю на врага, показываю ему язык. Мой рейтинг неуклонно растет, враг проигрывает.

Я больше не боюсь старухи, которую он носит на спине. Может быть, она мне приснилась. В любом слу­чае, я с ней справлюсь как справилась с собственной матерью. Отныне я способна одолеть любую мать.

Грэг ненадолго прилетел в Париж рекламировать свой новый фильм.

Точнее, Грэг прилетал в Париж рекламировать свой новый фильм, но в последний момент переду­мал, отменил все мероприятия, отказался от наме­ченных интервью. Он не хочет говорить о фильме, не хочет его защищать.

– Ничего выдающегося, – говорит он, – обычное дерьмо.

Я протестую:

– Зачем ты так говоришь? Французская пресса пела ему дифирамбы.

– А американцы его опустили. Как обычно. Anyway… Я имею с этого бабки, могу прокормить детишек и бывших жен. Это все на что я способен: отстегивать им бабки.

– Ты всегда так относился к своим фильмам.

– Вначале все было иначе. Я был восхищен… Мне все казалось чудесным! А потом…

– Он замолкает, делает рукой отчаянный жест, щелкает пальцами, приглаживает новорощенную бородку, спрашивает:

– Может поедим? Я голодный как волк.

Я рассказываю ему, что мое расследование про­двигается. Описываю ужин с матерью. Он говорит, что мне еще повезло: моя мать – человек прямой и бесцеремонный. Она сэкономила мне массу времени.

– Мой отец умер, – продолжает он. – У меня не бы­ло ни времени, ни возможности с ним помириться. Too bad… Мой брат погиб. Он был любимчиком мате­ри, ее гордостью. На него она возлагала все надежды. Он погиб случайно: автокатастрофа. О его смерти мне сообщила мать. И знаешь, что она при этом сказала?

– …

– Она сказала: «Какая жалость! Он ушел, а ты ос­таешься».

Он разводит руками, констатируя тем самым свое поражение и неотвратимость беды.

– Такова жизнь, как вы, французы, говорите.

Я уже не поменяюсь. Поздно мне меняться.

Он заказывает шоколадные профитроли: с диетой покончено.

Ты не объявлялся четыре дня.

Я оставляю на твоем автоответчике сообщение: «Привет, это я, у меня все хорошо, я по тебе скучаю. Я тебя больше не боюсь, мне нравится по тебе скучать».

Голубь все время со мной. Он никуда не улетает. Я за ним наблюдаю, беспокоюсь. Он поднимает голову, и я стараюсь поддержать его взглядом. Потом на мо­их глазах он съеживается и втягивает ее обратно.

Я обедаю с Аннушкой. Она явилась в юбке. Меня это удивляет. Она со вздохом объясняет, что ее за­ставили. Она сменила место работы и теперь отве­чает за связи с клиентами. Новый шеф попросил ее быть поженственнее.

– Как он меня достал! Ты не представляешь! Об­ращаясь ко мне, он каждый раз спрашивает: «И что на это скажет прелестная Аннушка?» Попробовала бы я ему сказать: «Ну что, пузатый Робер с волоса­тыми ноздрями доволен моим ответом?» Более того, я просто уверена, что мои коллеги мужского пола за ту же самую работу получают больше… Так что я то­же провожу расследование и, можешь быть спокой­на, прелестная Аннушка сумеет за себя постоять! Будь у меня такое пузо и такие волосатые ноздри, меня бы в жизни не взяли на работу! Как это унизи­тельно, честное слово, как унизительно! Тебе этого не понять, ты – вольный художник!

– А что с женихом?

– Я постоянно бешусь. Постоянно. Никак не могу смириться… Он как бы пытается меня выносить, я как бы позволяю себя приручить. Он говорит, что я все преувеличиваю, драматизирую, но мужчине это­го не понять! Мои проблемы кажутся ему надуман­ными. Он будто вчера родился! И все-таки, знаешь, мне так хочется любить, так ужасно хочется любить.

Официант приносит десертное меню. Мы отка­зываемся от сладкого, заказываем два кофе.

– Я набрала два килограмма, – говорит Аннуш­ка, поглаживая себя по животу. – Мне вся одежда мала, чудом влезла в эту юбку. Вот тебе еще одна на­думанная проблема: вес. Почему мы такие? По твое­му, я толстая?