Механизм возникновения «прустовских» воспоминаний Аристотель иллюстрирует образным примером: ощущения оставляют отпечаток в нашей душе подобно тому, как перстень оставляет оттиск на воске. Он много размышлял о людях, которых подводит память, – глубоких стариках, маленьких детях, умственно неполноценных. Слабость их памяти он объясняет тем, что часть их сознания, на которую должны воздействовать физические чувства, не удерживает оттиск. Она не похожа на вязкий воск, который, застыв, сохранит отпечаток перстня, – их память больше напоминает стремительный поток (у маленьких детей) или грубую обветшавшую стену (у стариков и людей с особенностями интеллекта). Но в отличие от воспоминаний, пробуждаемых воздействием чувственных стимулов, произвольное припоминание присуще лишь человеку и является его отличительной чертой: «процесс напоминает поиск». Если эту способность развивать и упражнять, она поможет нам в обретении счастья. Она сопряжена с другим сугубо человеческим свойством – умением продумывать свои действия, без которого невозможны правильные поступки и реализация потенциала. На общечеловеческом уровне само изучение истории и идей, выдвигавшихся в прошлом такими мыслителями, как Аристотель, представляет собой коллективное целенаправленное воспоминание, благодаря которому мы постигаем глобальную миссию человечества и намечаем путь в будущее.

Подозреваю, что отец Аристотеля, врач Никомах из Стагиры, питал особый профессиональный интерес к душевным болезням. Аристотель часто демонстрирует знакомство с разными отклонениями, которые мы сегодня называем психическими расстройствами. С исключительным знанием дела он пишет о том, как страдающие галлюцинациями и бредом путают две разные мысленные картины – подлинные воспоминания о прошлом и плод воспаленного воображения. Он ссылается на Антиферона из Орея – «помешанного», который отзывался о своих «мысленных образах словно о происходившем на самом деле», будто «помнил это взаправду». Аристотель говорит и о стрессе, который вызывает ненадежная память у людей меланхолического склада. Его убеждение, что за счет ощущений память тесно связана с физическим телом и что в некотором роде любые мысленные картины представляют собой физическую деятельность, поразительно сближается с открытиями современной нейробиологии. В частности, он говорит о том, как злятся впавшие в тоску, когда «не могут вспомнить желаемое, как ни силятся». Может быть, отец Аристотеля занимался психотерапией, предполагающей припоминание пережитой психологической травмы, и наблюдал отчаяние и досаду пациентов, не способных восстановить полностью вытесненные воспоминания о травмирующем событии?

Живо интересовала Аристотеля и способность внешних образов пробуждать и провоцировать воспоминания. В Ликее был бюст Сократа, который он использовал как учебное пособие. По свидетельству биографов Аристотеля, сам он заказывал статуи своей жены Пифиады и своего друга Гермия после их кончины, а также посвящал им оды. У него имелся портрет матери. В «Поэтике» он говорит о радости, которую испытывает человек, узнавая изображенного и сообщая об этом другим, – и отдельно отмечает познавательное значение подобного узнавания. В трактате «О памяти и припоминании» он исследует «внутренние» образы знакомых нам людей и приходит к выводу, что они не только занимают наши мысли в свободное время – словно живя собственной жизнью, – но и служат «подспорьем для памяти». В пример он приводит одного своего темноволосого ученика по имени Кориск. С мысленным образом Кориска Аристотель обращается так же, как с портретом, – то есть созерцает его и думает о Кориске, даже если давно с ним не встречался в действительности. Вызвать Кориска к жизни в собственном сознании и даже полюбоваться им, когда заблагорассудится, позволяет все та же сугубо человеческая способность к воспоминанию. При этом Кориск может возникнуть перед нашим мысленным взором непроизвольно – без всяких целенаправленных усилий – и представлять собой не столько подлинное воспоминание, сколько образ, рожденный другим чувственным ощущением или другим воспоминанием. В любом случае и подлинный портрет Кориска, и мысленный его образ, к которому Аристотель имел как произвольный, так и непроизвольный доступ, давали философу возможность думать о своем ученике даже в его отсутствие. Описанный Аристотелем психологический механизм вкупе с заблаговременным увековечением любимых и близких образует действенную стратегию противостояния утратам, связанным со смертью.

Над этой главой я работала как раз в то время, когда умирала моя собственная мать – в 90-летнем возрасте, пройдя долгий и насыщенный событиями жизненный путь. И я находила бесконечное утешение в текстах Аристотеля, словно обращенных лично ко мне. Опираясь на аристотелевские этические принципы, я сумела справиться с глубочайшим горем и не дать ему захлестнуть себя, я сохранила спокойствие и бодрость духа, когда во мне нуждались другие. Кроме того, я в очередной раз убедилась, насколько важно прожить жизнь как можно лучше, поскольку жизнь – это величайшая ценность. Присущая всем нам способность к воспоминаниям помогла мне в один из самых тяжелых периодов у больничной койки мамы. И судя по ее теплому отклику – слабому похлопыванию ладони, улыбке, мелькнувшей в переплетении медицинских трубок, – ей эта способность помогала тоже.

Я сознательно принялась вспоминать – как можно подробнее – все счастливые моменты из своего детства, в которых присутствовала мама. Старые фотографии и беседы с другими членами семьи тоже хорошее подспорье, но по-настоящему оживить события прошлого способно только аристотелевское «намеренное воспоминание». Я последовательно вспоминала свои детские годы, дома, куда мы переезжали, каникулы на море в Йоркшире и Шотландии, три свои начальные школы – и передо мной калейдоскопом сменялись картинки, показывающие маму молодой и полной сил. Вот на мой третий день рождения мы танцуем под маленький проигрыватель в ее спальне, звучит только что купленный битловский сингл «She Loves You». А этот восторг до небес – когда она прижимает меня к себе покрепче, и мы катимся с водяной горки в открытом бассейне (мама выговорила сквозь кислородную маску, что это, наверное, в Данбаре). Вот она специально для меня запасается мылом Pears, потому что я обожаю разглядывать мир сквозь этот прозрачный карамельный брусок. А вот мы часами играем в «пушишки» на мосту через быструю речку в йоркширских холмах, и мама подсказывает мне, как закидывать лист папоротника прямо на быстрину, чтобы он сразу вырвался вперед и пришел первым. Вот я с радостным воплем плюхаюсь перед телевизором, потому что сейчас мы с ней будем смотреть «Вместе с мамой». Мой лучший день на кухне – мама, горы теста для печенья и подаренный лично мне новехонький набор формочек в виде цыплят, ангелов и пасхальных зайчиков. В восемь лет, когда мне удалили аппендицит, я, несмотря на жуткую боль, втайне ликовала, что лежу в больнице, ведь мама приходила ко мне каждый день, совсем одна, пока мои братья и сестры были в школе. В кои-то веки мне не требовалось соперничать с ними за ее внимание. Теперь, когда ей оставалось совсем недолго, я записывала по горячим следам эти и другие драгоценные воспоминания, которые сознательно отыскивала в сокровищнице памяти. Они будут утешать меня в дальнейшем пути, который я пройду уже без нее.

Те, кто не рассчитывает на обещанную религией загробную жизнь, воспринимают утрату иначе, чем верующие. Аристотель в загробную жизнь не верил. Однако, несмотря на обвинения в безбожии, он не был атеистом. И даже агностиком в современном понимании. Он просто считал, что небожителей не интересуют людские дела. Отрицая платоновские идеи и выстраивая свою этику на твердом естественнонаучном фундаменте, он лишал религиозное мировоззрение состоятельности. Последователи Аристотеля не опираются в познании природы и законов благополучной жизни на религиозные и метафизические взгляды. Они приверженцы естественнонаучного подхода. Который, впрочем, отнюдь не исключает вероятность существования богов – или наличия по крайней мере в обрядовой стороне религии полезных для человечества составляющих.