Совсем другое дело, не встречающее одобрения у философа, – неискоренимые предрассудки и суеверия. Аристотель наверняка согласился бы со своим собратом-перипатетиком Теофрастом, который описал нелепые страхи суеверного человека в сборнике поучительных зарисовок под названием «Характеры». Этот карикатурный персонаж до дрожи боится приблизиться к роженице, встретить помешанного или припадочного. Первобытные табу, относившие перечисленных людей к распространителям подлинной заразы (miasma), представлялись ликейским рационалистам смехотворными. В своих собственных трудах Аристотель часто упоминает суеверия – принимаемые невеждами на веру ненаучные толкования различных явлений, на самом деле вполне поддающихся эмпирическому познанию. Однако объединение людей в пиршественные братства во славу одного из богов или героев, равно как и полезные беременным неспешные шествия к святилищу Артемиды (чтобы совершить подношение богине, ведавшей всем, что связано с женской физиологией), – принципиально иная сторона религии. Аристотель явно не усматривает в этих конструктивных обыденных проявлениях никакого вреда.

Но это не значит, что теперь дилеммы исчерпаны. Если я, будучи последовательницей Аристотеля, не имею никакого желания читать молитвы и принимать участие в нецелесообразных, на мой взгляд, обрядах, как мне относиться к тем многочисленным людям, которые этим занимаются? Этот вопрос сильно меня мучил отчасти потому, что большинство моих родных верят в Бога и исповедуют ту или иную форму протестантизма. Среди моих ближайших друзей немало католиков – а также правоверных иудеев, мусульман, индусов и сикхов. Многие из них ведут добродетельную жизнь, придерживаясь этических принципов, схожих с моими, и их вера им в этом помогает. В мире, в котором я живу, верующих больше, чем неверующих, и значительная их часть считает, что Бог или боги принимают непосредственное участие в человеческих судьбах. Если верующие не навязывают никому свои взгляды, не пытаются теократическим путем подменить в законодательстве и гражданской сфере светскую основу всеобщего стремления к счастью религиозной, не оспаривают мое право мыслить иначе и стремиться к счастью без веры в богов, мне стоит считаться с религиозными убеждениями сограждан и воздерживаться от оценочных суждений применительно к чужой вере. У нас нет ни одного свидетельства, что Аристотель когда-либо поступал иначе.

Обходиться без веры в Бога или богов, способных вмешаться в человеческие дела, и тем более без всякой надежды на посмертное бытие особенно тяжело, когда мы переживаем нелегкие времена. Многие из современников Аристотеля, включая представителей македонской царской семьи, вступали в тайные мистические секты в надежде обрести с их помощью бессмертие. Кого-то молить о помощи свыше побуждает серьезная беда, но сильнее всего эта тяга у умирающих и тех, кто готовится к смерти близких. Желание поверить в чудесное лекарство или в блаженную жизнь на том свете может настичь даже самого рационального агностика. Здесь нет ничего плохого. Любое утешение, которое облегчит душевные муки, будет кстати. И все же, осознав и смело признав бесповоротность смертности, мы можем сделать свою жизнь бесконечно более яркой и полнокровной. Кроме того, расчет на то, что сознание в момент гибели физического тела попросту угаснет и прекратит работу, словно отключенный от сети прибор, имеет свои преимущества. Поскольку вместе с перспективой дальнейших радостей смерть уносит с собой боль и страдания.

Для Аристотеля весь смысл заключен в самой жизни. Свою собственную он посвятил размышлениям о том, что такое бытие – растений, животных, рыб, птиц и человека. Проводя свой знаменитый «цыплячий» эксперимент, он с живейшим интересом наблюдал, как развивается птенец с того момента, как снесено яйцо, до исполнения вылупившимся цыплятам нескольких дней от роду. Ежедневные записи, которые он делал в ходе эксперимента, представляют собой образец точнейшей научной прозы на грани чистой поэзии:

Этот пиетет перед жизнью, а также уверенность, что терпение и нравственная работа над собой помогут справиться даже с самыми мучительными переживаниями, обусловливал у Аристотеля неприятие самоубийства.

Ранние христиане, пытавшиеся приспособить учение Аристотеля к своим нуждам и снизить познавательную ценность его мировоззрения, отводящего центральную роль нравственно ответственному человеку, опустились до мистификации. Они утверждали, будто философ свел счеты с жизнью, признав перед тем причастность Господа к физическому устройству мира – то есть якобы отрекся разом от всех своих принципов, как этических, так и научных. По их легенде, он утопился в проливе Эврип, отделяющем Халкиду от материковой Греции, отчаявшись из-за неспособности найти научное объяснение «стоячим волнам», возникающим в узком морском рукаве во время приливов, и в последние свои минуты преклонился перед загадочной Божественной силой, которую его разум постичь так и не сумел. Но это не более чем пропагандистские небылицы.

Аристотель рассматривал самоубийство с точки зрения побудительного мотива, который представляет собой отрицание, желание сбежать от «бедности, сердечных мук, боли». Определенную категорию самоубийц, по наблюдениям философа, составляют люди, натворившие много зла, – они кончают с собой, оказываясь не в силах больше выносить груз прошлого и общественное осуждение: «А те, кто много совершили ужасных поступков и ненавистны за порочность, бегут из жизни и убивают себя». Действия самоубийцы нельзя назвать взвешенным выбором оптимального решения в сложившихся обстоятельствах, которое принимает ответственный рассудительный человек, – это не что иное, как слабость, капитуляция перед трудностями. Аристотель склонен согласиться здесь с афинским законом, который хоть и не признает самоубийство преступлением, но и не санкционирует.

На протяжении веков философы исследовали феномен сведения счетов с жизнью. Те, кто, разделяя точку зрения Аристотеля, не приемлет суицид (например, Платон и Кант), рассматривают самоубийцу в контексте четырехсторонних взаимоотношений – с самим собой, с окружающими и с Богом. Однако Аристотеля, судя по сказанному в другой главе «Никомаховой этики», интересуют исключительно взаимоотношения человека с обществом. На его взгляд, тот, «кто в гневе поражает себя по своей воле», совершает преступление и наносит своим поступком удар обществу. Оно теряет одного из своих членов, а поскольку все мы несем ответственность перед ближайшим окружением, то потеря остается на совести самоубийцы[45]. Самоубийство – это все равно что убийство, если у покончившего с собой имеются любящие близкие или те, кто от него зависит (даже если это посторонние граждане). Между тем примечательно, что Аристотель называет «поступающими неправосудно» лишь тех, кто расстается с жизнью в состоянии аффекта. Неизвестно, причислил бы он сюда самоубийства обдуманные и подготовленные, совершенные людьми умирающими или считающими себя обузой.