Тот же самый боевой дух и отказ полагаться на официальное мнение стали очевидны в другом издании Жирардена, получившем весьма удачное название «Вор» (Voleur). Основное содержание «Вора» составляли материалы, украденные из других газет. В ней даже появлялись куски, беззастенчиво позаимствованные из «Физиологии брака» Бальзака. Как с циничной откровенностью признавался Жирарден, в «Воре» перу предпочитали ножницы. Воровство было обычной практикой; признание в воровстве – нет. «Наш век – век коммерческих сделок. Религия и свобода то поднимаются, то опускаются в цене, и совесть без труда можно купить». За мнимым легкомыслием редакции «Вора» крылась серьезная критика буржуазных ценностей. Подобно Жирардену, Бальзак нападал на геронтократию, которая толкала страну в руки чинуш и дельцов. Однако свои «Сатирические жалобы на нравственное состояние современного общества» он напечатал не в «Воре», а в «Моде», еще одном издании Жирардена. На первый взгляд статья посвящена рыночным силам, но на самом деле в ней излагаются принципы новой популярной прессы. «Мода» стала первым серьезным женским журналом во Франции. К моде относились не просто как к признаку определенного класса, законам которого необходимо подчиняться. Мода считалась знаком женского вкуса, ума и предприимчивости. Здесь Бальзак чувствовал себя в своей стихии. Он доказывал, что мода – надежный признак времени. На улице наблюдался политический и культурный застой: «Все мы ходим в черном, словно носим траур». Его образное мышление не способно было воспринимать факты отдельно друг от друга; ухватившись за самые поверхностные впечатления, он вытаскивал наружу суть проблемы. Размышления Бальзака о моде найдут свою кульминацию в «Трактате об изящной жизни» (Traité de la Vie Élégante), также опубликованном в журнале «Мода». «Наука себя вести» маскировалась под книгу по этикету и, в контексте 30-х гг. XIX в., была равносильна «Мифологии» Ролана Барта. Две эти работы объединяет качество, присущее самым смелым инновациям: предмет, который, как считалось, представляет довольно ограниченный интерес, подвергался всестороннему анализу. Кроме того, в «Трактате» содержалось очередное обвинение против безжалостного меркантильного общества. Взяв мнимое интервью у такого признанного авторитета в вопросах моды, как «Красавчик Браммел», который в то время как раз жил в ссылке в Булони, автор «Трактата» утверждает: одежда демонстрирует окружающим достижения ее обладателя на общественной лестнице. «Для мужчины или женщины бесконечно приятно говорить себе, когда они разглядывают горожан из кареты: “Я выше их. Я обдаю их грязью. Я защищаю их. Я управляю ими. И все ясно видят, что я управляю ими, защищаю их и обдаю их грязью”»423.

Статьи Бальзака 30-х гг. XIX в. – «гражданская журналистика» в ее лучшем виде. В основе его статей неизменно лежит одна тема – девальвация интеллектуальных устремлений буржуазной монархии. По мнению Бальзака, она далее будет лишь укрепляться, а не создаваться с начала Июльской революцией. Смена режима лишь подтвердит политический триумф своекорыстия424.

Вместе с тем статьи Бальзака были рассчитаны на широкие круги читателей. Люди вроде Фонтане не уставали напоминать Бальзаку, что он – «коммерческий писака». Огромное количество времени и таланта тратилось на газетные статьи, которые подписчики не считали серьезной литературой. В его трудах было и нечто утешительное: эксплуатацию писателя обществом можно сравнить с организованной эксплуатацией на рынке. «Последний шуан» и «Физиология брака» не окупали даже платы за жилье, зато газетные статьи Бальзака, написанные в период конца 1829 г., и выход «Шагреневой кожи» в августе 1831 г. принесли ему около 5 тысяч франков. Что еще важнее, его фантазия, по какому-то чудесному совпадению, развивалась от необходимости занять безыскусного читателя. Отправляясь в 1828 г. в Фужер без денег, с весьма туманными представлениями о том, что и как он напишет, Бальзак научился ценить свой талант и управлять им.

Тот, кто пытается смотать нить жизни в ровный клубок, иногда испытывает неприятное ощущение: реальность распутывается весьма неудобным образом. Дело в том, что, когда разразилась Июльская революция, самоназначенного «секретаря»425 французского общества не оказалось на месте.

При Карле X были восстановлены прежние привилегии духовенства и дворянства. Накануне революции подтвердились общие подозрения о презрении к конституционным нормам: властные круги проигнорировали поражение на выборах в июне и июле 1830 г. Запретили все неофициальные газеты, распустили недавно избранную палату представителей, а большой процент избирателей лишили гражданских прав. Начались волнения и беспорядки. Через три дня уличных боев Карл Х бежал в Англию, и оппозиция посадила на трон своего конституционного монарха, Луи-Филиппа, который представлял не «старый режим», а современную буржуазию. С началом Июльской монархии начался и XIX в. Бальзака.

Путешествуя два года назад по местам восстаний шуанов с блокнотом в руках, Бальзак каким-то образом упустил из виду одну из важнейших вех в долгом полувековом периоде, которому посвящены его романы. С мая по сентябрь 1830 г. он пожинал плоды в Турени, в усадьбе под названием «Гранатник» на правом берегу Луары, напротив Тура.

Дом, который владелец обычно сдавал туристам-англичанам или поэту-песеннику Беранже, стал главным, хотя и бессловесным, героем повести «Гранатник» (La Grenadière), вышедшей в 1832 г. Свернув с главной дороги, ведущей из Парижа в Нант, попадаешь на каменистую тропу, которая ведет на уступчатый склон холма, обсаженный садами, и попадаешь к дому, выкрашенному в желтый и зеленый цвета, с двумя большими окнами по фасаду и тремя комнатами в мансарде. Из-за шпалер и плодовых деревьев открывается величественный вид Тура и Луары до самого Амбуаза: «Все в движении вокруг центра усадьбы, окруженного пестрыми цветами и аппетитными плодами». Бальзака сопровождала Лора де Берни; в июне они отплыли по Луаре в Нант, навестить Ле-Круазик и Геранд. Г-жа де Берни вскоре уехала и написала Бальзаку из дома, что его письма она сожгла, а пепел сохранила как ужасный образ любовного романа, который малопомалу перерастал в дружбу. В пятьдесят три года она была почти старухой, и Бальзаку, несмотря ни на что, надоедала ее неустанная преданность, ее бесконечные требования вечных обетов – по крайней мере, такой вывод можно сделать из письма, которое он отправил Эвелине Ганской в 1848 г.426 В самом деле, в письмах Лоры де Берни летом 1830 г. появляется слащавая сентиментальность, которую так ненавидел Бальзак и которую так высмеивал у писателей-романтиков. Сам же Оноре страдал от общего истощения; он испытывал потребность вернуться в места своего детства. Здесь он укрепился в своих политических взглядах. Литература, говорил он Ратье, всего лишь дешевая проститутка, лишенная духа авантюризма и склонности к риску: «Ах, когда любуешься живописными небесами темной ночью, хочется расстегнуть штаны и обмочить головы всех членов королевских семей на свете». Можно предположить, что необычайную важность для Бальзака приобретало и географическое положение дома: стоящий в отдалении от центра города, на возвышенности, дом символизировал смесь антагонизма и влечения, какие он сам испытывал и к Туру, и «милому старому аду» Парижу427.

Выздоровление Бальзака, произошедшее крайне не вовремя, напоминает о том, что сам писатель обычно стремится запечатлеть историю, глядя на нее сбоку. Он начинает повествование не с трубных звуков больших бедствий, но с незначительных сцен, жестов или явлений, которые могут стать основой для газетной статьи или, если повезет, новой области науки. 10 сентября или около того Бальзак сел в дилижанс и поехал назад, в Париж. Из Тура он выехал в пять часов вечера, а до столицы добрался в четыре часа дня на следующий день. Его отец умер, но у него появились новые друзья и развлечения, и загрязненный воздух Парижа очень бодрил, «ибо в местах, переполненных народом, сосредоточена огромная жизненная сила. Еще в Древнем Риме заметили: в ужасном гетто, битком набитом евреями, не знают, что такое малярия»428. В своей «Теории походки» Бальзак вскользь упоминает о своих ощущениях в тот знаменательный день. Он радуется большому городу, который раньше созерцал с холма Пер-Лашез: